— Но я не хочу, — продолжал я, — доставлять бедной девочке горе. Ты должен знать о ее болезни. Это тяжкий недуг. Из кроткого, прелестного и серьезного существа она мгновенно превращается во что-то злобное, страшное, бессмысленное. Ты должен знать об этом! Моя мать говорит, что сейчас ее сестра почти здорова, и только иногда ночью видит перед собой призрак музыканта…
— Тот самый? — тихо перебил меня Панайотис.
— Да, тот самый. И если ты чувствуешь, что не сможешь любить больную, лучше откажись от встречи с ней!
— От встречи?! — Панайотис вскочил, не выпуская тамбура из рук. — Я увижу ее?!
— Подумай прежде! Даю тебе семь дней на размышления! Я верю, знаю, ты не обманешь меня.
— Как я благодарен тебе, — просто сказал мой друг, снова опускаясь на подушку. Он уже снял тюрбан, но так и забыл снять халат. — Я тоже должен сделать тебе одно признание. Тогда, у гречанки, эта девушка, с которой я был, — он опустил глаза. — Она хвалила мою икону и все выспрашивала, а, может и вправду существует на свете та красавица, которую я нарисовал. И в конце концов я все рассказал. Как увидел Сельви. А она все выспрашивала. Как выглядели родные девушки, которую я увидел. И я рассказал все, что успел тогда заметить. А теперь я думаю, не грозит ли Сельви опасность. Вдруг ее хотят похитить? И я клянусь тебе, что никогда больше не стану ходить к продажным женщинам! Я все вытерплю, я буду терпеливо переносить ее недуг, никогда не оставлю ее; как бы она ни изменилась, для меня она всегда останется единственной и самой прекрасной!
— Я верю тебе. А все эти расспросы о девушке, которую ты изобразил; да, все это странно. Пока непонятно. Но за Сельви дома следят. И ведь есть мы — ты и я!
Он обнял меня и расцеловал в обе щеки.
Пошло время, отведенное Панайотису для раздумий. Я стал напряженно думать, как устроить его встречу с Сельви, как дать ей знать о нем. Сам я теперь не говорил о семье Сельви, о деде Абдуррахмане. Но чутко прислушивался к тому, что говорили об этом другие. За общей трапезой мать иной раз заговаривала о деде и его семье. Я слушал молча. Мать довольно часто навещала своего отца. Она сказала, что дня через два собирается наведаться к деду Абдуррахману. Меня немного удивило, когда Пашша, первая жена моего отца, мать Хасана, предложила моей матери:
— Отправимся вместе, Мальхун. Я просто пропадаю со скуки!
Обычно Пашша была молчалива и не особенно любила ходить по гостям. Но то была мелочь, о которой я быстро забыл, и вспомнил лишь много времени спустя.
Я принял самое простое решение. Проникнуть в дом деда тайком. Я хорошо знал этот дом, все ходы и выходы. И, стало быть, я пробираюсь в дом, поговорю с Сельви, расскажу ей о Панайотисе, а после устрою их встречу.
Я знал, что в доме деда днем часто не запирают маленькую садовую дверцу. Она выходила в глухой переулок, стиснутый с двух сторон белыми безоконными стенами домов. Здесь же теснилось несколько деревьев. Я затаился в тени раскидистого карагача и выжидал. Затем осторожно подкрался к дверце. Она оказалась заперта. Я снова вернулся к стволу дерева. Было еще рано. Возможно, дверцу еще не отперли с ночи. Я оказался прав. Прошло еще несколько часов и слуга-садовник отпер дверь, подмел и полил мостовую перед домом, и вернулся в дом, уже не запирая дверцу, а просто прикрыв ее. Я прокрался в знакомый сад. Здесь почти ничего не изменилось, и странно было крадучись пробираться по дорожкам, где я не так уж давно бродил желанным гостем.
Я спрятался за беседкой. Надо было появиться осторожно, чтобы не напугать Сельви. Я стал ждать. Наконец увидел ее. Она прошла с госпожой Зейнаб, та очень постарела, лицо обрюзгло, щеки отвисли. А Сельви и вправду чудесно расцвела, теперь она была точной копией девушки, изображенной на иконе. Ей уже исполнилось пятнадцать. Они прошли через сад на кухню. Затем вышел в сад дедушка Абдуррахман. Он одряхлел, согнулся, опирался на трость с набалдашником в виде львиной головки. Он медленно заковылял к беседке. Я не знал, что предпринять. Дед вошел в беседку, присел на скамью. Посидел немного. Потом выпрямил спину и чуть подался вперед. Я затаил дыхание.
— Чами, это ты? — тихо позвал дед.
Голос его не был угрожающим, даже наоборот, затаенная радость слышалась в этом голосе. Прятаться дальше, пожалуй, было глупо.
— Я… это я! — с этими словами я тихо выбрался из кустов позади беседки. — Как вы меня углядели, дедушка?
— Так хорошо ты прятался! — дед хмыкнул. — Старый воин Османа Гази еще на что-то годен! Вот тебя выследил!
Мы оба засмеялись.
— Рад я тебе, — сказал дед. — И зачем только госпожа Зейнаб отлучила тебя от дома!
— Она курица! — лукаво откликнулся я.
— А! Этот грешный монах, старый гяур отец Анастасиос! — дед широко, во весь рот ухмыльнулся.
— Как ваше здоровье, дедушка? — спросил я.
— Что говорить обо мне! — он замолк и вдруг прямо спросил. — Ты хочешь видеть Сельви?
— Хочу, — я почувствовал, что краснею предательски, — я ведь люблю ее, как любил бы родную сестру! — Это была правда!
Дед устремил на меня испытующий взгляд все еще черных глаз, они так мало выцвели от времени.
— Подожди здесь, — сказал он. — Я приведу ее.
Я остановился в затененном уголке беседки, чтобы кто-нибудь из домашних случайно не заметил меня. Сердце сильно билось. Я любил их обоих, и Сельви и Панайотиса, и чувствовал какую-то сладкую горечь, оттого что у них будет и даже уже есть то, чего, быть может, никогда не даст мне судьба — взаимная искренняя любовь!
Сельви шла рядом со своим отцом, бережно поддерживая его под руку. Я вспомнил, как в детстве увидел их в первый раз. Тогда и она была ребенком, чудесной девочкой. А теперь стала совсем взрослой, юной и цветущей, и что-то потаенное появилось, чувствовалось в ней. Они приблизились ко мне.
— Ну, вот он! — дед указал на меня набалдашником своей трости.
Мы с Сельви молчали, не могли говорить. Мысли мои мешались. Я не понимал — быть может, я все еще люблю ее, люблю не как сестру? Я машинально взглянул на трость деда. Набалдашник представлял собой голову крылатого льва — то есть гривастую голову и крылья.
— Очень красиво, — я указал на набалдашник.
Сельви посмотрела на меня своим прежним серьезным взглядом; мне показалось, что она благодарит меня за то, что я оттягиваю разговор. Если бы она знала, о чем я хочу сказать ей!
— Эту палку и еще другие подарки прислал мне мой старший сын из столицы, из Брусы! — похвастался дед. — Это поднес ему один лекарь из франкского города Венеции, этот лекарь решил обратиться в правую веру и служить султану!
Боже! Где-то там, за стенами этого сада, этого нашего маленького мира, люди жили честолюбивыми стремлениями, добивались почестей и славы, а здесь я пытался устроить счастье двух влюбленных. Здесь дышала пышная зелень листвы и розы благоухали нежно и сильно.
Дед опустился на скамью. Сельви помогала ему, поддерживая его за локоть.
— Ступайте! — дед махнул на нас рукой. — Походите! Поговорите! В это время сюда никто не заглядывает.
Мы послушно, как маленькие дети отошли от беседки.
— Ты не сердишься на меня? — спросил я, когда мы вдоволь намолчались.
— Нет, — ответила Сельви своим прежним, глубоким и серьезным голосом, и добавила: — Теперь уже нет.
Я подумал, что «теперь» — это после того, как она увидела Панайотиса, полюбила его, познала другую любовь, не то детское чувство привязанности, которое мы питали друг к другу несколько лет тому назад.
— Я люблю тебя, как сестру, и хочу, чтобы ты об этом знала!
— Я знаю, — она склонила голову, я увидел нежную светлую ниточку пробора на шелковистых темно-каштановых волосах.
— Я хочу многое открыть тебе. Я буду с тобой откровенным и тебя прошу об откровенности. Слушай меня спокойно и ничего не бойся! Скажи мне правду, ты помнишь ту поездку за город, когда вы разбили шатер? Помнишь?
Поколебавшись миг, она снова склонила голову.
— И монастырь помнишь, ведь помнишь?
