"Никогда не было века героев, тех, о ком слагают и поют эпические поэмы. Мы скорее видим одну эпоху за другой, и еще, и все одинаковы в деталях, кроме лиц - но даже лица постепенно сливаются в мутное пятно. Поняв это, Кедаспела ослеп - удивляться ли?

О, могут указать на резню, на убийство сестры. Но я думаю, это была уже вторая смерть для величайшего портретиста. Он наконец осознал, что все лица одинаковы. Все смотрят на него, выпучив воловьи глаза, наглые и неспособные измениться. То, что казалось добродетелями, вдруг явило истинную суть: гордыню и помпу, тщеславие и претенциозность.

Век героев приходит в обличье веры и уходит незаметно, как убеждения. Никто не видит, как он воскресает в прошлом, единственном достойном царстве".

Тут нечего оплакивать, не на что жаловаться.

Она построит храм Света, и ее Свет обнажит нежеланные истины, и в Свете не будет места для укрытия. "Тогда, друзья мои, в новую эру, в которой не отыскать героев, поглядим, чего вы достигнете.

Но не бойтесь. Я дам вам тысячу безмозглых девственниц. Пользуйтесь. Их запас неисчерпаем.

Храмом и новой эрой, кою он породит, я даю вам обет. Мир, в котором не процветет ложь, нельзя будет обмануть даже себя, даже шепотом. Только истина.

Урусандер жаждет чистого правосудия? Что же, во имя Света я это устрою".

При достаточном давлении любая, самая пасторальная община может пойти трещинами. Слишком много чужаков, слишком много новых и неприятных потоков силы, угроз - и соседи приобретают дурные привычки. Процветают подозрительность и презрение, незримые течения проникают глубоко, вороша ил, и насилие только и ждет случая проявиться.

Городок у крепости Урусандера страдал слишком долго. Содрогался от нежданных смертей, тосковал от непредвиденных потерь: толпы незнакомцев, лица почти все наглые и презрительные, портили настроение всем и каждому.

Капитан Серап избегала лагерей Легиона. Внешне она страдала от горя по двум погибшим сестрам, так что приятели-солдаты держались в отдалении. Ее это вполне устраивало. Страдание от потерь если и было, то смутное и почти бесформенное. Она нашла себе таверну на верхней улице. Иногда ее заполняли скопища праздных солдат, но чаще толпа поселян копила здесь недовольство, мешая с горьким от дыма воздухом.

Такую атмосферу она приветствовала; тяжкие завитки дурного настроения казались теперь подобающей одеждой, словно зимним плащом. Под удушающей его тяжестью она сидела, молчаливая, оглушенная вовне и внутри.

Позыва напиться не возникало. И жажда тупого забытья, и жажда дикого огня ночной похоти, страсти, содрогающихся рук и ног в верхней комнатке занимали одинаково низкое место в списке ее нужд.

Лишь одного подарка искала она - и находила здесь: одиночества. Ей всегда казалось странным, что многие соратники страшились остаться одни, словно попасть на необитаемый остров. Мгновения существуют, чтобы мелькать и полниться до краев... чем угодно. Что легче достать. Пустопорожние разговоры; игры, когда кости катаются туда-сюда, а игроки дико вопят, делая ставки; объятия крепкие или нежные - как кому нравится... Кто-то сидит в стороне, точа нож или иное оружие, еще кто-то бормочет признания всей жизни пивной кружке, кивая и оценивая "ответы" случайного эхо. Всё это знаки: время проходит, и нужно хоть чем его заполнять.

Дабы не заговорила тишина.

Удивительно, повторяла себя Серап, сколько всего может рассказать тишина, дай ей шанс.

Сестры составляют сообщество, связанное тесно и интимно. Сообщество становился насмешкой над любым одиночеством, пусть только чтобы отразить его угрозу. Ей следовало тосковать гораздо сильнее. Она же ощущала себя оторванной, дрейфующей, а над водой плывет туман, и даже ряби не увидеть на слепой глади.

Рисп умерла в битве далеко на западе. В первой битве. Севегг умерла рядом с Нерет Сорром, заколота раненым офицером Хранителей. Это также была для нее первая битва. Есть детали в плетении войны, о которых редко упоминают - правда о том, сколь многие гибнут в первом же бою. И есть в этом нечто неприятное, жестокое и превосходящее границы разумного понимания. Тишина шепчет тем, кто дерзает услышать. "Так и бывает, милочка, если посылать невинных на войну".

Да, точно. Кто же станет?

"Они. Они посылают снова и снова. Муштра - лишь тончайший слой полировки. Невинность остается. Пусть воображение любого солдата строит сцены грядущего, невинность остается.

Ну же, милые детишки, вытаскивайте клинки и вперед, в мясорубку.

Вот первый шок. Лица, искаженные намерением убить тебя. Их много вокруг, и каждый желает унести твою жизнь. Твою жизнь! Что же случилось? Как такое возможно?"

О, еще как возможно. Так и будет. Никакая маскировка, позы смелости и упорства, не скроют белых, без единого пятна знамен, что несут в бой слишком многие.

Но думать означало ощущать, как бьется, бьется и ломается сердце. "Забудь юные лица, пыжащиеся выглядеть злыми и опасными. Забудь мимикрию, попытки казаться мудрыми, опытными, равнодушными. Все это, милая, лишь маски, обращенные и наружу и вовнутрь, не убеждающие никого. Нет, смотри на белые, девственные знамена.

И думай, если посмеешь, о пославших их в битву. Думай, Серап, ибо я не могу. Не должна. Но мы подошли слишком близко, ты и я, и если продолжим безмолвную беседу, одной придется дрогнуть. И сбежать.

Прикончить тишину, заместить пустыми разговорами или кружками эля, или мужиками, к которым ты прильнешь со смехом и намеками. Да, в компанию, заполним момент. Переполнимся и лопнем, желая плыть в момент следующий и так далее..."

Одиночество требует смелости. Теперь она знала. Буйные гуляки выказывают трусость этим диким и назойливым общением со всеми и каждым: вот бесконечная потребность слиться и влиться, держа под запором воющую тишину уединения. Но не ей презирать, ибо эта нужда ей отлично знакома.

"Отчаяние.

Отчаяние - тайный язык каждого потерянного поколения. Вы ощущаете его при виде безгрешных душ, марширующих в полное сражений будущее. Пока остальные, уже лишившиеся невинности, смотрят равнодушными глазами".

Она одиноко сидела за столом, среди сумрака и копоти, и повсюду молча развевались белые флаги.

Некоторое время спустя в таверну вошли двое солдат. Некогда дисциплина Урусандера сжимала Легион в кулаке. Достоинство и вежливость были свойствами его подчиненных, на службе или в увольнении.

Но Хунн Раал - не Вета Урусандер. Уроки, вынесенные капитаном с полей брани, искажали достоинство и делали вежливость насмешкой. Разумеется, он не один такой. Цинизм и презрение осаждают души всех ветеранов; если подумать, Серап и сама осторожно огибает опасные помыслы о смысле происходящего, об истинной цене войны.

Гости вели себя нагло, нарываясь на ссору. Не совсем трезвы, но и не так пьяны, как показывали.

Откинувшись на спинку стула, дальше в тень, Серап осталась незамеченной.

- Чую отрицателей, - сказал один из солдат, тыкая пальцем в содержателя. - Эля, но не той разбавленной мочи, что ты здесь подаешь.

- Всё из одной бочки, - пожал плечами хозяин. - Если не нравится моя выпивка, всегда можете уйти.

Второй солдат засмеялся: - Да, можем. Но не значит, что уйдем.

Фермеры за ближайшим столом принялись скрипеть стульями. Братья, решила Серап, четверо братьев. Грузные, слишком бедные, чтобы напиться вдоволь, они вставали, злобясь как медведи-шатуны.

Содержатель поставил солдатам две кружки и попросил заплатить, но ни один не подал монету. Попросту осушили кружки.

Братья уже стояли. Шум заставил солдат обернуться. Оба заухмылялись, хватая рукояти мечей.

- Поиграть желаем? - спросил первый, вытаскивая клинок.

Увидев это, братья засомневались - ни у одного не было оружия.