Он продержался не больше месяца. Ядовитое пламя, что сжигает тебя изнутри, делая заложником, привязывая к какому-то делу. Искусство ревниво и не любит, когда о нем забывают, требует к себе всецелого внимания. Человек, неспособный говорить так, чтобы его услышал каждый, ищет иные пути заявить о себе. Маяковски сам по себе не привык напрямую говорить о своих чувствах, он не болтлив в этом плане. Ричард обычно не считает правильным говорить все, что есть на уме. Но неправильно все свои мысли и чувства держать под замком, иначе они начнут убивать изнутри, пока не заставят тебя скорчиться от невероятной боли на полу, в ожидании, когда все это кончится.

Это как недуг - страшный, неизлечимый. Это хуже, чем оказаться в наручниках, потому что на самом деле твои руки свободны, и ты волен делать все, что угодно. Вот только ты не знаешь, что ты должен делать, не знаешь с чего начать.

Он почувствовал это еще в детстве, когда впервые захотел создавать, в его руки попали лист бумаги и самый обычный карандаш, и тогда он осознал, что это то, чему он готов отдать всю свою жизнь. Ричард всегда хотел быть творцом. Когда остальные дети играли в мяч, катались на велосипедах и стесывали себе колени об асфальт, этот мальчишка не мог оторваться от картин Матисса.

Его руки не должны быть в покое, как и разум... он чувствовал это, ощущал каждой клеточкой своего тела.

Глаза Маяковски всегда были в поиске материала, он знал, что и где не так и знал, как это исправить. Искал подобных себе, глядел в оба.

Слишком тяжело не уподобляться безумным гениям, чьи истории знакомы Маяковски с самого детства. Ричард не был гением. Он имел чарующий взгляд на мир, но боялся стать заложником своих идей. Потому что Ричард знал, что это однажды обернется. Как постулаты он держал в своей голове то, что Ренуар даже после паралича писал кистью, которую ему вкладывали между пальцев, а Ван Гог ел желтую краску и пил скипидар. Маяковски боялся стать жертвой своих фантазий, что однажды ясный разум покроет пелена забвения, и он больше не будет опасаться попадания скарлет на кожу, позволив ужасному яду вызвать гниение заживо на его прекрасных руках, уподобится Гойе и получит свинцовое отравление. Потому что все краски Ричард смешивал для себя сам.

И подлая скарлет была одна из его любимиц.

"Да не трясись же, не трясись же так!" - крепкие отцовские руки сжимают локти маленького Ричарда. Мальчишка никогда в своей жизни не брал в руки камеру, ему было десять, когда отец разрешил ему сделать это.

"Ты, может быть, оператором никогда не станешь, но картинку просто обязан делать ровной", - юный Маяковски вцепился камеру, боясь уронить ее. Несмотря на волнение, ему нравилось это - смотреть на мир через объектив, оставлять его неясный, смазанный отпечаток на пленке. С детства Ричард полюбил снимать цветы. Особенно утром, когда они вновь распускаются после ночного сна. Он просыпался рано, чтобы застать эти чудесные моменты в материнском саду. Ухоженные нежной, легкой рукой они были приветливы с каждым, Маяковски хотел запечатлеть это. Он рисовал их множество раз, снимал на кинокамеру не реже.

Ричард был художником, но в двадцать пять лет он начал карьеру по специальности. Потому что забавляться с красочками и бегать за всем, что покажется Маяковски красивым, с камерой в руках - это детское, это ненадежно. Ему была нужна работа, чтобы обеспечить себя. Поэтому он променял любимую студию, на душный офис. Иначе было нельзя.

С Марго все вышло случайно. Она извинилась за то, что устроила в ночном клубе и пообещала, что если еще раз соберется туда, то Маяковски приглашать с собой не в коем-случае не будет. (Нервная усмешка проскакивает на лице мужчины, надо же, какое одолжение.) Она предложила поговорить с отцом, чтобы тот восстановил Ричарда на работе, но Маяковски отказался. У него теперь появилась замечательная возможность всерьез заняться живописью. С деньгами проблем возникнуть не было должно, так как за восемь лет работы на банковском счете накопилась приличная сумма. Месяц, другой будет писать, быть может, попробует набраться смелости выставить некоторые картины на аукцион. Ричарду есть чем заняться, помимо скучного перекладывания бумаг с место на место и монотонного вбивая данных в электронные таблицы.

Но он забыл, что от Марго избавиться так же просто, как он избавился от работы, не выйдет. Узнав, что Маяковски не оставил свою детскую страсть, она просила написать её портрет, преисполненная самолюбования, она добивалась этого от Ричарда с навязчивой настойчивостью. Мужчина тогда пожалел, что не придумал какую-нибудь глупость, вместо того, чтобы честно признаться почему он больше не хочет работать на Бёрга. Куда проще, привести её к себе в дом, да и, с видом вдохновленного творца, быстро сделав несколько мазков, выпроводить её прочь. Маяковски так не может. Он привык, что если что-то делать, то нужно делать хорошо, доводить работу до идеала.

Ричарду нужно было увидеть в Марго что-то прекрасное, она должна его вдохновить. Но Марго, немного неказистая, непривлекательная, все делала только хуже. Да... руки могли бы быть немного тоньше, плечи и талия уже, но если украсить её георгинами, то выйдет интересно, можно даже скрыть все лицо, с этими её маленькими глазками, которые всегда смотрят на Маяковски с наглой дерзостью, и неестественно пухлыми губами, которые нравились многим, но Ричарду они казались уродливыми. И одно дело её внешность, Марго не выбирала какой ей родиться, но её поведение усугубляло ситуацию. Девушка то и дело кусала губы, невинно хлопала ресницами и, как бы случайно, роняла, прикрывавшую её нагую грудь, атласную простынь. Маяковски это злило, для Марго это было не больше чем глупым развлечением, она раздражала его, с каждой секундой все больше и больше. Раздражала движениям, постоянной возней, она не сидела спокойно, её поведение раздражало Ричарда. Его раздражали её жалкие попытки привлечь к себе его внимание, раздражало то, как она смотрит на него, как двигается, как дышит.

Напряжение растет с каждой секундой, достигает точки кипения, - когда терпеть больше нет сил. Хочется отбросить кисти, кинуть в дальний угол просторной и светлой комнаты, но вместо этого мужчина аккуратно кладет их.

- Мне нужен перерыв...

Марго кивает, словно хоть что-то понимает и её хоть что-то волнует. Она принимается расхаживать по комнате, туда-сюда, разглядывая все вокруг, маячит пред глазами. Выгнать бы её вон...

- Ты же ведь рисовал до этого? Покажешь мне свои картины? - Марго говорит с неприличным энтузиазмом, улыбается.

- Во-первых, я не рисую, а пишу, во-вторых не думаю, что они тебе понравятся, - Мужчина устало смотрит на девушку, ему не хочется ей ничего показывать.

Но Бёрг настаивает, да с таким упорством, что становится тошно. Что она хочет увидеть? Неужели ожидает пейзажи или что-то подобное? Господство гармонии и красоты? Если да, то может смело об этом забыть, её желания и надежды не оправдаются. Вряд ли ей понравится то, что даже сам Ричард прячет на чердаке.

- Ты уверена?

Вопрос адресован Марго, но сомневается почему-то сам Маяковски. Рука крепко сжимает пыльную ткань, под которой скрыто несколько законченных работ. Рывком Ричард срывает её, поднимая в воздух тучи пыли. Маленькие пылинки оседают на ресницах Бёрг, на её волосах, её плечах, каждую из них можно разглядеть в солнечном свете, что широкой плоской тянется из окна. Все они, эти крохотные частички, пару секунд назад охраняли работы Ричарда от посторонних глаз, служили ему верой и правдой. Один за другим взгляду Марго открываются холсты, солнечные лучи игриво скользят по тёмным изображениям, словно чьи-то любопытные пальчики щупают их. Пятая, шестая, седьмая... семь - всего семь картин. Марго подходит к каждой, почти вплотную, чтобы рассмотреть их все лучше.

Кроме медленного дыхания Бёрг, ничто не нарушает тишину. Секунды тянутся бесконечно долго. Ещё немного и Маяковски начинает слышать звон в своих ушах. Марго молчит, словно на зло, даже слова вымолвить не может. Она в упор приближается к одной из картин, почти касается её своим носом. С губ Бёрг срывается стон, когда она опускается на колени. Она устремляет долгий взгляд на Маяковски, за тем снова на холсты.