...С сожалением проглотив последний кусочек хлеба, мальчишка осторожно приподнял голову над рядом скамеек.
На манеже происходило что-то непонятное.
Все цирковые двумя-тремя нестройными рядами стояли спиной к форгангу. Перед ними, похлопывая по щегольским сапогам офицерским стеком, прохаживался мелкими шагами один из махновцев. Двое других сидели на барьере лицом к выстроенным цирковым и определенно скучали, чего-то ожидая. Пацан уже видел многих артистов во время вчерашнего представления, на которое он пробрался таким же макаром, под полог шапито. Однако он не подозревал, что общее число цирковых в труппе было куда больше, чем тех, кого он видел на манеже.
А поглазеть тут было на что.
В первом ряду он сразу же обратил внимание на Человека-Спрута, создание неопределенного пола ростом до пояса стоявшему рядом бронзовокожему мускулистому Инке "Дос-Фаллос" Ромеро, с непомерно усохшей, почти кукольной головой и безобразным наростом наподобие кукурузной кочерыжки на голове. Спрут расставил пяток тентаклей в форме розетки, опираясь о манеж, и при этом по-детски трогательно обвив ногу Инки парой других. На голове его была нахлобучена колонизаторская шляпа-термо, которой он явно форсил.
По соседству с Инкой стоял совершенно голый мужик - в нем мальчишка с удивлением признал коверного клоуна, Ардалиона. Перемена, происшедшая с клоуном, была разительной: похоже, тот не отдавал себе отчета в том, где он находится и что происходит на манеже. Он норовил отвернуться в сторону от махны, безостановочно бурча что-то себе под огромный и, как оказалось, совсем не нуждающийся в клоунской нашлепке, висячий нос.
Чуть поодаль, в стороне от людской толпы, стояла пара невиданных по размерам не то кроликов, не то бобров с короткими хвостами. "Бойцовые!" - припомнил мальчишка рекламный плакат. Кролики щеголяли крепкими мышцами передних лап. Один из них тайком курил "в кулак" крохотную цыгаретку и бросал на махну злобные взгляды.
Нервно подергивая кончиком длинного нафабренного черного уса, дрессировщик Елисант Гогоберидзе, в небесно-голубом трико и сиреневой с пурпурными разводами жилетке поверх ярко-желтой шелковой рубахи с несвежим воротником, шептал что-то на ухо высокой, прямой, как рельса, старухе. "Ведьмачка", как назвал ее про себя пацан, в черном, бесформенном старинном наряде и с головным убором, похожим на крохотную тучку, мелко и часто кивала в ответ на жаркий шепот дрессировщика; с "тучки" на манеж сыпались не то огромные, с кулак, тараканы, не то комки грязи, не то увесистые земляные жабы.
Один из таких "тараканов" звучно шлепнулся на руку Раббермэна. Тот пошел рябью по коже от возмущения, проворно свернул руку пожарным шлангом и тут же быстро сложился в чемодан. Захлопнув крышку, он высунул в специально прорезанные дырки в днище десяток пальцев и проворно отбежал на них от старухи, которая уже было замахнулась на чемодан вычурным посохом с черепом на конце...
Самой заметной в пестрой толпе цирковых - по крайней мере, для мальчишки-беспризорника - была хрупкая, обворожительно красивая девочка, "балансьор на шаре", загадочная и неприступная Пассионата Голд, затянутая в золотое трико до шеи, с вызолоченными шеей и лицом, и с аккуратной, золотою же, шапочкой. Рядом с ней сердито набычился Москитус Альбино-Либидо, ее партнер по номеру. Многочисленные наколки пестрели на его бицепсах и плечах невероятных размеров, едва прикрытых тонкой белой майкой.
Именно на девочку пялились двое махновцев, что сидели на барьере. Один из них не выдержал, подскочил к пижону со стеком и стал говорить что-то, яростно жестикулируя и бросая короткие взгляды на Пасю.
Махновец в доломане явно не соглашался. Он замотал головой, отчего ленточки бескозырки змеями упали на грудь, и в конце концов рубанул ладонью воздух, закричав так, что даже мальчишка услыхал его:
- Нет, Петро! Вона нам нинащо! Загибель от нее одна, я ж знаю, я знаю! Нам немчака надо приловить, инакше от батьки нам пощады не будет! И дурки его нам куда важнее, чем эта...
- Ну, як скажеш, Федир, - "Петро" ощерился в полуулыбке и медленно вернулся на прежнее место.
"Морячок" Федор, похоже, потерял терпение:
- Ну, так, гражданы - или вы нам говорыте, где ваш Ганс-мертвая рожа ховается, или мы зачнем по одному вас в шаблюки брать... вот с нее и зачнем! - он ловко выхватил саблю из ножен и, ловко повращав кистью, от чего сабля сделалась блестящим веером в неярком свете одинокого софита, и ткнул ею в сторону Паси Голд.
Возмущенный гомон прокатился по толпе артистов. Мальчишке вдруг показалось, что невесть откуда взявшийся порыв ветра всколыхнул кожаное полотно крыши шапито - тьма, сгустившаяся под его куполом, зарокотала, словно гром вдалеке, и стала быстро опускаться вниз.
Он потряс головой. Бесовщина заправляет в этом цирке, сомнений нет. Он горохом ссыпался вниз по ступеням, прочь от страшной темноты, потом украдкой подобрался к форгангу и спрятался в его складках, на краю барьера.
Между тем старуха-ведьмачка решительно и властно сделала несколько шагов к Федьке-матросу. С каждым новым шагом внешность ее разительно менялась. Мальчишка с отвисшей челюстью наблюдал за тем, как расправлялись черты ее лица, как исчезали наросты-бородавки, как уродливый салоп сменялся на красивое атласное платье с лепестками цветов на плечах. Мрачный головной убор превратился в блестящий платень, что словно струился теперь серебристым потоком по волосам; те полностью потеряли седину и стали иссиня-черными и вьющимися, а между прядями игриво засверкали небольшие украшения в виде гадальных карт. Посох ведьмачки посветлел и растворился в воздухе.
На последнем ее шагу, почти вплотную к опешившему Федьке, вместо старухи подошла молодая цыганка, да такая красивая, что он заробел и опустил саблю.
- Тебе Федор, не яриться надо, а радоваться, - сказала цыганка глубоким, звучным голосом. - Жизнь твоя по сей день была мутная, и теперь пришел тебе черед с судьбой повстречаться...
- Ты шо, ведьма старая... Тьфу, напасть... девка, ты это... откуда мое имя... - будучи человеком наглым, Федька Щусь редко когда терял контроль, но тут явно стушевался, пялясь в выразительные, бездонно-черные цыганские очи, погибель многих сластолюбцев.
Ведьмачка между тем резко взмахнула левой рукой перед лицом Федьки - три карты возникли в ее пальцах. Она подбросила их в воздух, и карты теперь повисли в воздухе между нею и все еще обескураженным махновцем.
- Говорить всего тебе не буду, ты сам скоро спросишь... но выйдет тебе, Федор, откровение и большие перемены, знакомство и дальняя дорога.
Карты перекладывались; из ниоткуда, из легкого марева над ними появлялись новые, а цыганка помавала руками над тремя стопками карт, кликая Федору судьбу его...
Ветер, ставший вдруг ледяным, раскручивал пласты темноты над островком света на манеже, свистел в натянутых над ним лопингах, корде-воланах, параллель-турингах, вздымал воронками пыль в проходах. Шапито словно дышал в порывах ветра, шел волнами по стенкам и крыше и, казалось, разросся совсем уж до невероятных размеров. Голос цыганки усилился, витал по цирку, вдруг потерявшему края.
Ряды цирковых внезапно разделились, они начали двигаться - поначалу неорганизованно, но с каждым словом гадалки, с каждым ее новым речитативом все более и более слаженно, переплетаясь, сходясь и расслаиваясь... откуда ни возьмись, манеж залило разноцветье прожекторов, и движение артистов на нем сразу стало походить на некий раус балаганного толка, больше чем на настоящий парад-алле в цирке. Тени заклубились над форгангом, на оркестровой площадке; сперва потихоньку, несмело, но с каждым словом цыганки все слышнее, заиграл невесть откуда взявшийся оркестр, музыканты которого походили больше на гротескно-уродливые пародии своих же инструментов. Музыка подхватила такт и наполненность причитаний цыганки, превратив их в песню, слова которой подхватили не только шагающие в параде цирковые, но даже, казалось, и звери, которые непонятно как очутились на манеже. Более того, униформисты-нежити, которых разыскивала махна, тоже влились в общий кавардак и с удовольствием топали ногами в огромных сапожищах, стараясь попасть в унисон с музыкой...
