Они по-прежнему не замечали, что я здесь. Я пригнулся под подоконником – не очень хорошая мысль, если вдуматься, потому что так я оказывался на уровне их глаз, – но им, судя по всему, было слишком темно, чтобы меня различить. Я просто съежился и смотрел на эти две маленькие фигуры, стоявшие над телом Пейсли. Один зажал раненую руку между колен: ему наверняка было очень больно.

– Ладно, пошли, – сказал другой. – Валим отсюда.

От первого не было никакого отклика, помимо неотчетливого бормотанья, за которым последовал стон.

– Пошли уже, ради бога. Давай тебя в машину посадим.

– Куртка.

– Что?

– Надо снять с него куртку. На ней моя кровь и мои отпечатки.

– Господи боже мой.

Он выронил дубинку, перевернул тело Пейсли и, как мог, стащил с него куртку.

– И штаны. По всем штанам вон, погляди.

Поэтому и штаны с него они сняли и обернули ими руку, из которой еще шла кровь.

– Давай мухой отсюда. Пошли.

И когда совсем уже уходили, раненый помедлил, задумчиво. Покачал головой и произнес:

– Мне не очень понравилось.

– Мне тоже.

И они ссыпались вниз по ступенькам, два маленьких человечка, а я остался трястись под окном, наедине с трупом Пейсли. Услышал, как открылись две автомобильные дверцы, и машина тронулась с места, не успели они даже захлопнуться.

Какое-то время я там побыл, бог весть сколько. Но к телу и близко не подходил. Я через него даже не переступил – я его обогнул, как можно дальше, насколько позволяла комната. А потом и сам сполз по лестнице – медленно, по ступеньке за раз, хватаясь за перила. Добравшись до парадной двери, я постоял в проеме, упиваясь свежим воздухом. Не думаю, что в тот миг рассудок мой впитал то, что я только что видел.

Потом уже я догадался, что полиция за этим домом наверняка присматривала довольно долго. Может, телефон прослушивали или как-то. Выйдя наружу, в общем, я первым делом увидел, как ко мне по улице несется полицейская машина. Не успел я сообразить, что происходит, как она затормозила у парадной двери; и двое внутри, должно быть, хорошенько разглядели мое лицо, пока я там стоял, не соображая, что, к чертовой матери, мне делать дальше. Затем, после нескольких роковых мгновений нерешительности, мозг мой вновь заработал с запинками. Пока они выбирались из машины, я осознал, что никакие мои объяснения, зачем я здесь, не снимут с меня подозрений в сообщничестве; а то и решат, что преступление совершил я сам.

Поэтому я развернулся и побежал обратно вверх по лестнице. Я слышал, как они бросились за мной. Выскочив на первую площадку, я вспомнил о разбитом стекле, вылез в окно и пригнулся, готовясь прыгнуть. Уверен – они бы меня поймали, догнали бы меня наверняка, если б не те выломанные ступеньки. Раздались треск не выдержавшего дерева и крик боли – и я понял, что кто-то один провалился.

– Ты там как? – кричал его напарник. – Все нормально?

В этом мне и повезло. Я прыгнул и приземлился прямо в высокую, влажную, мягкую траву. Весь садик был как джунгли. Я побежал в дальний конец его, продираясь и цепляясь за колючки, ветки, спотыкаясь на битых молочных бутылках – там всякий мусор валялся, – а потом, в самом конце, перелез через стену и оказался в тихом, неосвещенном переулке.

В таком ужасе я не был никогда в жизни. Гораздо сильней. Поэтому, хоть я и устал, дальше бежать было нетрудно. А пока бежал, понимаете, перестать думать я не мог.

Мне хотелось расчистить самое трудное – описать то, что произошло, тот вечер в Ислингтоне. Соблазн теперь, конечно, в том, чтобы прямо взять и продолжить – рассказать вам, как все оно закончилось, но сперва мне нужно кое-что объяснить. Надо рассказать про Мэделин и про Карлу, и о Лондоне, и почему мне вообще хотелось в группу к Пейсли. Трудно понимать, с чего начать, – трудно понять, есть ли там какая-то особая точка, с которой все покатилось под откос. Но, думаю, есть. Ее можно вычислить в один определенный вечер, свести к определенному виновнику. Да, я знаю, в кого ткнуть обвинительным перстом.

Потому что все, что касается меня, началось с Эндрю Ллойда Уэббера[7].

Почему мне так не нравится музыка Эндрю Ллойда Уэббера? Кажется, причина та же, почему я не люблю Лондон: в него все слетаются стаями, как будто больше на свете и пережить нечего. Взять тот вечер на «Призраке Оперы». Дело было в четверг, до событий, которые я только что описал, – еще больше двух недель. Мэделин я не видел уже несколько дней и очень стремился снова побыть с нею. Собирались развлекаться, вместо этого вышла катастрофа. И во всем виноват этот гад.

О, нормальные моменты там, наверное, есть. Приятная каденция в «Думай обо мне», звучащая примечательно похоже на «О mio bambino caro» Пуччини[9], и повторяющаяся фраза, упорно наводившая меня почему-то на мысли о «Золушке» Прокофьева[10]. Но я терпеть не мог того, как он сваливал все это в кучу, не заботясь о стиле, периоде, жанре, – куски опереточного пастиша, уводящие к пассажам вульгарной рок-музыки, и нескончаемые хроматические гаммы на органе с готическим звуком, какие и сорок лет назад уже казались клишированными, если слышал их на звуковой дорожке к низкобюджетному фильму «Юниверсала»[11]. А публика это лакала все равно. Еще подавай. Попросту не в силах я понять такого явления.

А сколько маеты, сколько смехотворной утомительной мороки мне пришлось вытерпеть лишь ради того, чтобы услышать эту гору старой белиберды. Вы вообще представляете, как трудно достать билеты на этот спектакль? Представляла ли это себе Мэделин, когда предложила туда сходить, интересно? После бесконечных запросов в кассе мне сообщили, что надежнее всего будет прийти в день представления, пораньше. Поэтому я встал в очередь в пять часов утра – в пять утра, вы меня слышите, – за кучкой японских бизнесменов и достоял почти до половины одиннадцатого (отчего на два часа опоздал на работу), но увидел лишь, как последние билеты ушли кому-то за пять человек в очереди до меня. Поэтому я в свой обеденный перерыв позвонил затем в некое агентство, и там мне сказали, что билеты у них есть – возвраты или как-то, – но получить я их могу, только если приеду и заплачу за них лично, а потом они их выудили откуда-то из-под прилавка, и я в итоге выложил девяносто фунтов (мне дурно от одной мысли об этом) за два места. Можете поэтому себе вообразить, в каком я был настроении, когда встретился у театра с Мэделин, да и лучше ничего не стало, когда мы заняли свои места – они вообще-то были вполне хороши; едва представление готово было начаться, явилось это шестифутовое чудовище и уселось прямо передо мной, поэтому весь вечер я разглядывал исключительно его затылок. Ни черта видно не было. С таким же успехом мог остаться дома и послушать пластинку.

Хотя, честно говоря, не то чтоб я обращал особое внимание на музыку. Свидание с Мэделин – всегда особое событие, и я почти все время думал о том, что мы с ней будет делать потом, пойдем ли выпить, что я ей скажу, даст ли она себя поцеловать. Уверен, композиторы получше Эндрю Ллойда Уэббера мучились бы тем, что спектакли и концерты на десять процентов произведения искусства, а на девяносто – пункты передышки в ритуале спаривания. Забавно думать о ком-нибудь вроде Дебюсси – что он страдает из-за оркестровки какого-нибудь такта в «Пеллеасе и Мелизанде»[12], не осознавая, что большинство мужчин в зале все равно слишком заняты раздумьями, позволят ли им возложить руку на колено подружки, и слушать музыку даже не морочатся. Тут ничего не поделаешь, это естественно. Всякое ее движение, любой бессознательный жест были для меня интереснее всего, что бы там ни происходило на сцене (не то чтоб мне было что-то видно). Та часть, к примеру, на которой всем полагается ахать, когда с потолка театра вдруг рушится люстра, – в тот миг Мэделин почесала себе щеку, и это взволновало меня гораздо сильней. Я сознавал малейшие перемены в расстоянии между нами. Стоило ей податься ко мне, и сердце у меня билось чаще. В какой-то момент она пригнулась, близко, и я подумал: боже мой, она меня сейчас и впрямь коснется. Но у нее туфля с ноги спала, и она просто надевала ее обратно.