Они направились в сторону люка. Шильке еще раз глянул вниз.

- А вот интересно, как будет называться та площадь, которую мы сегодня устроили?

Холмс тоже глянул через плечо.

- Когда переживем, посмотрим[61].

Весна в Карловице цвела буйно и так быстро, как будто желала показать всю свою красоту во всех подробностях еще до падения твердыни. Быть может, затем, чтобы ее защитники, уже после советских приговоров, ха проволокой гулагов еще сильнее тосковали, безнадежно вглядываясь в морозную пустоту по сторонам? Ужасно. Но никто не помнил столь ранней весны. Никто не мог вспомнить, чтобы уже в апреле лето шествовало во всем своем величии. И никто не мог найти этому объяснения. Возможно, если не считать одного сумасшедшего ученого, с которым Шильке познакомился в бункере для гражданского населения. Ученый утверждал, что подобные погодные аномалии случаются более-менее циклично и, возможно, будут случаться и чаще. По его расчетам, следующий такой очень теплый или даже жаркий апрель может повториться где-то около две тысячи девятого года. Шильке, правда, не слушал его достаточно внимательно.

И тут он зевнул, стряхивая с себя задумчивость. Здесь, в Карловице, все казалось сказкой. Ряды великолепных, пустых вилл тонули в цветах, птицы шастали между взрывающимися зеленью ветвями, и никто уже не помнил об обитателях района, изгнанных в душные и темные убежища в засыпанном развалинами центре. В чудных садах иногда появлялись лишь разнеженные жарой солдаты, которых отпустили в увольнительную с молчащего фронта над Видавой.

Шильке вспомнился последний разговор с Барбелем Штехером. Они стояли на аэродроме, вокруг которого разрывались снаряды. Артиллерия обстреливала Гандау пока что с "приличного" расстояния, но для всех было ясно, что это последние деньки работы здесь. Во всяком случае, деятельности германской. Штехер неожиданно взял Шильке под руку и попросил минутку беседы наедине. Якобы, он хотел дать какую-то памятку о себе.

Они отошли на добрые пару десятков метров от удивленных Холмса, Ватсона и Риты. У развалин сгоревшего планера, на котором поставлялось снабжение в Бреслау, Штехер вынул из кармана золотую монету, выгнутую винтовочной пулей на какой-то забытой войне, и отдал ее Шильке.

- Придумайте им какую-нибудь историю об этой "памятке". Я попросту хотел поговорить с вами. Без них.

- Слушаю.

- Вы – хороший человек. Я так считаю.

Шильке поднял глаза. Подобного признания из уст гиены он никак не ожидал.

- Благодаря этим бумагам, - Штехер похлопал ладонью карман, в котором держал приказ об отлете, - у меня имеется шанс выбраться отсюда и наконец-то зажить нормально. В первый раз во всей своей личной истории жить богато.

- Вы не забыли об аварийной посадке в Баварии? С пилотом договорились?

- Естественно. Вы же предупреждали, что меня ожидает в Берлине.

- Похоже, свою часть договора я выполнил.

- Да, выполнили. Точно так же, как и я..

Сложно было не согласиться с этим. Пускай по самому существенному делу он доставил не так уж и много сведений, зато его данные, касающиеся бандитско-коммерческого подполья позволило Шильке и компании существенно увеличить средства, идущие на послевоенную пенсию.

- Вы – хороший человек, - повторил Штехер. - Мне бы не хотелось, чтобы с вами произошло что-нибудь.

- Вы имеете в виду нечто конкретное?

Штехер негромко причмокнул. Он был на полторы головы выше капитана, и со стороны их разговор должен был выглядеть гротескно, поскольку он буквально нависал над собеседником.

- Вам известно, что такое пуленепробиваемый жилет?

- Естественно. Даже Кирхофф прислал мне один вместе с другими американскими штучками.

- Тогда наденьте его, когда придется выбраться в какой-нибудь опасный район.

Шильке рассмеялся, потому что в последнее время частенько бывал в опасных районах.

- А если меня ранят в другую часть тела?

Штехер ответил коротко:

- Другие части тела поручите опеке Всемогущего Господа. А жилетом защищайте спину.

Шильке прикрыл глаза. Он чувствовал, что беседу следовало бы потянуть, но с другой стороны, у него сложилось впечатление, что ничего нового узнать не удастся.

- Дайте мне, пожалуйста, свой номер полевой почты, - попросил Штехер.

- Что, вышлете мне открытку из солнечной Испании?

Он вынул шариковую авторучку, блокнот и написал на листочке пять цифр.

- Нет, когда я увижу, что в Баварии меня не ожидает взвод эсэсовцев и когда уже буду в безопасности, я отошлю вам письмо.

- С поздравлениями?

- В письме будет всего одно предложение.

- А вы не можете сказать его сейчас?

- Знаете ли… осторожность никогда не помешает.

- Понятно. Но всего лишь одно предложение?

- Даже не так. То будет один-единственный вопрос, который я хочу вам задать.

Они стали возвращаться. Самолет был практически загружен и мог улететь в любой момент, никого не ожидая.

Несколькими днями позднее, когда Шильке приходил в себя после последней операции, все это выцвело и утратило важность. А здесь, среди цветов, на шезлонге, выставленном в пахучем саду, казалось вообще не имеющим значения.

"Один-единственный вопрос".

Легкий павильон из светлого дерева еще перед войной был поставлен в полосе зелени между валами, защищающими от наводнений, и Корсоаллее. Рядом располагался достаточно большой винный погреб, сейчас похожий на поросший небольшими деревьями холмик. Понятное дело, что ни вина, ни владельца летнего ресторанчика уже не было. По сторонам тянулась пустошь, зародыш чего-то, что впоследствии могло бы стать парком, местом воскресного отдыха для целых семей, но по причине войны так и не появилось. Виллы по другой стороне улицы опустели, жизнью пульсировал лишь большой госпиталь, в который свозили раненых, и церковь с монастырем – сейчас место пребывания выздоравливающих. По округе шастали лишь немногочисленные солдаты вермахта, легко раненые или находящиеся в увольнительных. Но, если не считать организации групповых путешествий за спиртным и индивидуальных – с целью добычи гражданской одежды, все эти увольнительные пропадали напрасно. Никто, обладающий здравым смыслом, не рисковал выбираться в центр под огонь "катюш" и орудий всяческого калибра. Здесь же, на сонном Видавском фронте, даже настоящих бомбардировщиков не было. Иногда появлялся какой-нибудь По-2, смешной биплан из фанеры и полотна, который, стрекоча допотопным моторчиком, сбрасывал маленькие бомбочки на полевые кухни, на мастерские, в которых механики пытались вдохнуть псевдо-жизнь в архаические грузовики, и на другие стратегически важные "военные объекты".

Ходили легенды, что двум солдатам даже удалось сбить такой самолет из своих обычных уставных винтовок, которые они бесполезно таскали на спинах. За свой подвиг они получили по Железному Кресту и сделались божищами для пацанов из Гитлерюгенд, которые и составляли живую силу этого скучного фронта.

Холмс, развалившись в деревянном складном лежаке, поднял со лба край соломенной шляпы, которую он свистнул в брошенном магазине для рыболовов по другой стороне Розенталер Брюке.

- Вот все время лазят и лазят, - буркнул он в адрес снующих солдат. – У них есть, что в рот сунуть, иногда даже выпить удается, никто в них не стреляет, а эти идиоты ожидают конца войны, потому что им, видите ли, плохо.

- Ну да, самое худшее еще перед ними, - согласился Шильке.

- Ты знаешь, я туут подслушал беседу парочки таких вечером. Они представляют, что после войны вернутся в свои деревушки, и если повезет, так прямо на забой свиньи по случаю чьей-то свадьбы. Точно, что с ума сошли.

- Точно. Свинью они точно увидят. В мундире НКВД и начищенных валенках[62].

- Эээ… если попадут на энкаведиста-надзирателя, так совсем паршиво даже не будет. Все-таки русский какому-то закону, но подчиняется. Пускай даже самому собачьему, но закону. Но вот когда попадут на немца, желающего выслужиться перед новыми властями, тогда им будет кисло.