— Чисто! — выкрикивает он, выходя из комнаты и принимаясь за меня. — Ноги на ширину плеч, — его горячие ладони скользят по моим лодыжкам, бедрам, я чувствую их жар даже через плотную ткань джинс, и закрываю глаза, вспоминая прохладные пальцы Рэми, когда-то ласкавшие меня. Мне становится мерзко и противно, когда чужие руки ложатся на талию, затем грудь, зарываются в волосы и грубо тянут их. Только когда он прекращает осмотр, я открываю глаза и вновь наталкиваюсь на затравленный взгляд девушки, тихо всхлипывающей, но не вызывающей во мне ни капли жалости. Наверное, она в полной растерянности и непонимании, наверное, сейчас ее сердце сковано страхом, но, признаться, мне все равно. Привыкнет. — Чисто! — вновь кричит полицейский и выходит из моей комнаты, оставляя после себя полный беспорядок. Я вижу это, когда отлипаю от стены и заглядываю в нее: скинутый на пол матрац и постельное белье, выпотрошенная подушка, разбросанные вещи, перевернутые шкафчики, содержимое которых тоже валяется на полу. Учитывая то, что я работаю до десяти, а потом, уставшая донельзя, едва нахожу силы принять душ, этот беспорядок кажется сущим наказанием. Устало опускаюсь на кровать и складываю руки на коленях, рассматривая лежащую на полу тетрадь с рисунками, она открыта, и на одном из листов ясно виден след наступившего на нее ботинка. Поднимаю ее и бесполезно пытаюсь стереть пыль с изображения Адель, вернее, ее наброска. Я собиралась его закончить, правда, вот только сейчас едва могу вспомнить черты ее лица, они померкли в памяти и заменились на что-то общее, сплошное, и мне трудно зацепиться за детали. Кажется, у нее были зеленые глаза, всегда с прищуром, хитрые и блестящие. И она была непозволительно красива. Слишком красива, чтобы быть реальной.
Где-то за гранью затихают звуки, а я продолжаю разглядывать рисунки, лаская кончиками пальцев лицо мамы, Айрин, целуя бледные щеки Элисон, улыбаясь старому дому. Дохожу до изображения Господина, и улыбку как рукой снимает, потому что в голове вновь раздается голос Тьери, говорящий о смерти двух членов Совета. Всеми силами отгоняю предательские слезы и молю Бога, чтобы Рэми был жив, и не потому, что пропиталась им насквозь, а потому, что не представляю, что будет с этим миром, когда его не станет. Может, он рухнет, утонув в крови и насилии, если к власти придут такие как Вацлав, а может, расцветет и люди станут свободными, достойными, сильными. Мне просто интересно, сможем ли мы справиться и не задохнуться в хаосе, лишившись установленного порядка. Тяжело вздыхаю, наконец закрывая тетрадь и справляясь со своей слабостью.
Все будет хорошо.
***
В мыслях о Рэми проходит бесконечно долгий день, и я работаю на автомате: на автомате мою посуду и складываю ее на специальные подставки, на автомате подсушиваю пол от пролитой воды, на автомате воспринимаю действительность — проходящих мимо охранников, шум производства, нервные движения изнасилованной девушки, изредка попадающей в поле зрения. Наверное, будь я чуть внимательнее, то я бы заметила как дрожат ее руки, как иногда она будто зависает, прекращая мыть посуду и вглядываясь в мыльную воду, заметила бы какой отрешенный у нее взгляд и непроницаемое лицо; наверное, я могла бы предотвратить трагедию, вовремя распознав признаки ее эмоционального падения; наверное, я смогла бы спасти чью-то жизнь, если бы не была так зациклена на Хозяине.
Но я не успеваю даже моргнуть, потому что все происходит стремительно быстро, за долю секунды, за одно нелепое мгновение, которое не отражается на циферблате часов. Зато ложится уродливо кровавым разрезом на белоснежную шею девушки, одним движением перерезавшей себе горло. Она распахивает глаза от страха, нахлынувшего на нее после осознания случившегося, и разжимает пальцы, выпуская нож и двумя руками обхватывая шею. Кровь начинает сочиться сквозь ее пальцы, заливает пол вокруг, а я не двигаюсь, не спешу на помощь, молча наблюдая за тем, как ее падение превратилось в несокрушимую силу и смелость, ведь, в отличие от меня, она смогла свершить задуманное. Равнодушно делаю шаг назад, боясь замарать обувь, и молча наблюдаю за тем, как она пытается ухватиться за края мойки, но, подскользнувшись в собственной крови, падает на колени. Ее лицо бледнеет, и губы, до этого розовые, превращаются в ярко-алые от крови, отвратительно булькающей в ее горле. Я не слышу истошных криков остальных, топота охранников и звона падающей посуды, когда один из них, задевая только что заставленную сушилку, сталкивает ее на пол, все в ту же кровавую лужу, я вижу только ее лицо и мечтаю его запомнить. Потому что она станет для меня символом свободы, ведь буквально через несколько секунд она упорхнет отсюда, станет свободной от страха, боли, эмоций, и уже никто, даже самое могущественное существо на планете не сможет подчинить ее своей воле.
Улыбаюсь, думая об этом, и спокойно возвращаюсь к работе, чтобы закончить наконец смену и вернуться к себе. Осталось каких-то двадцать минут, девятнадцать, восемнадцать.
— Какого черта? — громкий возглас Юджина останавливает поднявшуюся шумиху, и охранники почтительно расступаются, разнося по полу кровавые следы. Он раздраженно поводит носом и морщится, прокручивая телефон между указательным и большим пальцем и потирая бровь свободной рукой. Кажется, сегодня он слишком взвинчен — это выдают его нервные движения и злой взгляд, когда он окидывает им притихших охранников, смотрящих на него с видимой опаской. Я могла бы вмешаться и рассказать ему о причине ее поступка, но мне отчаянно хочется оказаться в тишине своей комнаты, поэтому я молчу, понуро опустив голову и ожидая его дальнейших действий. Черт, давай же, разорви их в клочья. — Что здесь произошло?
— Эта ненормальная перерезала себе горло, — отвечает один из охранников, а я не могу не ухмыльнуться, поражаясь их лицемерию. Ну да, причина ее поступка в ненормальности, а вовсе не в том, что ее поимели трое. Обвожу присутствующих ненавидящим взглядом и понимаю, насколько ужасно это выглядит — мы столпились вокруг еще не затихшей рабыни и даже не пытаемся ей помочь, не чувствуем жалости да еще и воспринимаем ее в прошедшем виде. Будто ее уже нет, будто она и не лежит на полу, уставившись в потолок широко распахнутыми глазами и постепенно стекленея.
До последнего вдоха остаются жалкие мгновения.
— Эта ненормальная, как ты выразился, могла бы принести неплохую прибыль, — задумчиво произносит Юджин, склоняя голову чуть вбок и с безразличием наблюдая за тем, как она как-то странно вытягивается, а потом расслабляется. Ее грудная клетка поднимается вверх, после чего оседает и уже не наполняется кислородом для нового вдоха. — Уберите ее. Джиллиан, за мной, — коротко бросает он и, не дожидаясь пока я оттаю, резко разворачивается. Догоняю его лишь на лестнице и, совершенно наглея, задаю мучающий меня вопрос:
— Юджин, членов Совета убили, это правда?
— Да.
— А Господин, то есть… его не…
— Нет, — он кидает на меня снисходительно раздраженный взгляд и сбавляет скорость, что-то набирая на телефоне и зло продолжая: — Дамиан жив-здоров, если ты это имеешь в виду. На этот раз задели Авиэля и Софи. Как жаль, что не того ублюдка. Он думает, что поймает меня на нарушениях, устраивая проверки, но я уважаю закон, — Юджин бормочет себе под нос, наверняка имея в виду Вацлава, а я не сдерживаю улыбку, наконец избавляясь от терзавших душу переживаний. Даже не знаю, зачем я ему понадобилась, но послушно иду следом, по пути снимая фартук и поправляя волосы. А Юджин будто не замечает меня, полностью посвятив себя телефону и, только когда мы проходим опустевший коридор и начинаем подниматься на второй этаж, недоуменно останавливается и вскидывает бровями. — А ты куда?
— Но вы сказали следовать за вами, — растерянно шепчу я, ничего не понимая.
— Нет-нет, возвращайся в комнату, твоя смена закончена, — он машет рукой в сторону комнат и вынуждает меня покраснеть. Выглядит так, словно я навязываю свое общество. Чтобы скрыть смущение, поспешно отворачиваюсь и быстрым шагом выполняю приказ, только у самой двери вспоминая, что ждет меня там — совершенный бардак, который предстоит убрать. Сникаю, теперь едва переставляя ноги от нахлынувшей внезапно усталости, и нехотя захожу в комнату, пропитанную сгустившимися сумерками. Делаю глубокий вдох и падаю-падаю-падаю. В пропасть. На самое дно. Потому что этот аромат я ни с чем не спутаю.
