— На что ты намекаешь? — Уголок рта Вацлава судорожно дергается, и сам он напрягается, еще больше напоминая мне хищную птицу, готовую спикировать на свою жертву. Поражаюсь его отталкивающей энергетике, внешне он привлекателен, но то, что скрывает его ледяной взгляд — по-настоящему пугает. Представляю, как страшно его игрушке, той тихой тени, что стоит за его спиной и нервно дышит, ведь его злость впоследствии может вылиться на нее.

— На что?.. Разве не жажда власти двигает теми, кто хочет от нас избавиться? — Рэми остается абсолютно невозмутимым, будто и не он только что бросил тонкий намек в сторону Вацлава.

— Ах, вот ты о чем. Согласен, — Вацлав расслабляется и, откидываясь на спинку стула, дает понять, что больше не намерен продолжать разговор на эту тему. Я не знаю, сколько уже длится их дискуссия, но совершенно точно могу отметить, что она так и не привела к согласию. Из-за высоких каблуков нестерпимо болят ноги, и я мечтаю как можно скорее скинуть их. Мне становятся безразличны дальнейшие разговоры, в которых, наконец, начинают участвовать и остальные, потому что вся я сосредотачиваюсь на чертовой боли, пламя которой начинает лизать ступни. Она заставляет меня переминаться с ноги на ногу, а потом и вовсе опереться рукой о спинку стула, тем самым обратив внимание Господина, бросившего на меня сердитый взгляд.

— Простите, — я шепчу это одними губами, отлипая от него и возвращаясь на место. Ненароком смотрю наверх и застываю, различая через стекло потолка-крыши белые хлопья снега, опускающиеся на него. Это так завораживает, что я не могу оторваться, наслаждаясь красотой происходящего. Лишь когда в зале чувствуется заметное оживление, а двери, через которые мы вошли, открываются, пропуская внутрь слуг с подносами, я наконец отвлекаюсь и, вспомнив, что глаза должны быть опущены, склоняю голову. Слава богу, Хозяин этого не видит, и моя маленькая выходка остается незамеченной. Но самое интересное начинается когда ко мне подходит слуга, держа перед собой поднос с широким бокалом, льняной салфеткой и маленьким ножиком, напоминающим нож для бумаги.

Непонимающе хмурюсь, оглядываясь по сторонам и наблюдая за тем, как девушки спокойно берут лезвие и проводят по своим запястьям, подставляя бокал под капающую с них кровь. Кажется, металлический запах крови наполняет каждую молекулу воздуха, отчего мне становится тошно и голова идет кругом от этого пугающего зрелища.

— Джиллиан, — словно через слой ваты слышу голос Хозяина, смотрящего на меня снизу вверх и показывающего взглядом на поднос. Боже, я должна порезать себе руку? Но я не могу, во мне нет столько смелости, сколько в этих безропотных наложницах, так просто порезавших себя. Стараюсь часто дышать, чтобы успокоиться, но по мере того, как проходит время, наоборот, все больше паникую, отказываясь ранить запястье. Я даже делаю шаг назад, но тут же оказываюсь остановлена одним лишь разгневанным взглядом Господина. Он манит меня указательным пальцем и вынуждает склониться к его лицу. — Не позорь меня, и советую резать ближе к локтю, чтобы не повредить сухожилия, — едва улавливаю тихий шепот и поджимаю губы, затравленно глядя на смакующего кровь Вацлава, пристально наблюдающего за нами. Кажется, что он только и ждет, когда я устрою какую-нибудь сцену, забившись в истерике, к примеру. Наверняка этого боится и Рэми, потому что он становится натянуто выжидающим, предостерегающе опасным, и теперь я не знаю, чего боюсь больше: предстоящей боли или гнева Господина.

Мои пальцы дрожат, когда я беру нож и приставляю его к руке, чуть повыше запястья. Зажмуриваю глаза и, чтобы не вскрикнуть, прикусываю губы, одним резким движением вспарывая кожу. И сейчас в памяти всплывают запястья Катрины, все исполосованные белесыми шрамами.

Сколько таких приемов она пережила?

Едва успеваю подставить руку под бокал, стоящий на подносе, и с отвращением наблюдаю за тем, как в нем постепенно скапливается кровь, заполняя его утробу. Меня вновь тошнит, и я отворачиваюсь, чтобы не видеть, но делаю этим еще хуже, потому что ненасытный Авиэль, уже прикончив один бокал, тянет руку за следующей порцией, заставляя свою наложницу вновь резать запястье. Не удивлюсь, если его безмерный аппетит приведет ее к смерти.

— Достаточно, — сухо кидает Рэми, а я не могу оторваться от созерцания девушки, старательно сжимающей и разжимающей кулак, чтобы ускорить течение крови. Это так ужасно, так омерзительно — оказаться в эпицентре жажды, что я чувствую подступающие слезы, жалея каждую из нас.

Мы не заслужили.

— Джил, достаточно, — повторяет Рэми, и раздраженно берет салфетку с подноса, прикрывая ею мою рану и забирая бокал с кровью, и, пока он проделывает все эти манипуляции, обессиленная наложница Авиэля оседает на пол, скрываясь из моего поля зрения. Я распахиваю глаза, вытягивая шею и желая удостовериться, что с ней все в порядке, но натыкаюсь лишь на насмешливый взгляд Вацлава, будто наслаждающегося моей реакцией. Он смотрит на меня откровенно пристально, и, если честно, мне не нравится его навязчивое внимание. Хочу спрятаться, уйти отсюда, чтобы больше не натыкаться на него, не видеть, не ощущать удушливый запах опасности, исходящей от Вацлава.

Уставшие ноги продолжают гореть, в глазах плывет от происходящего, и я, точно так же, как и та девушка, медленно оседаю на пол, продолжая прижимать салфетку с просочившейся через нее кровью к ране. Не знаю, чего ждать от Рэми, не вижу его реакции, устало прислоняясь виском к подлокотнику и прикрывая глаза. События этого дня, лица присутствующих, мои воспоминания смешиваются в немыслимый калейдоскоп картинок, мелькающих в голове: толстые губы Авиэля, все вымазанные кровью; выцветшие глаза Вацлава и улыбка Адель; моя комната в Изоляции и маленькие ручки Айрин, прижатой ко мне. И среди этого отчетливо чувствуются ласки Господина, как бы между прочим перебирающего мои волосы, попавшие ему под руку. Его пальцы проводят линии-штрихи, успокаивая и расслабляя, и я окончательно проваливаюсь в полудрему, наконец избавляясь от тошнотворных ощущений.

***

Просыпаюсь оттого, что рука безбожно затекла и, как только я высвобождаю ее из-под себя, начинает покалывать. Я лежу на диване, на животе, прижимаясь щекой к гладкой поверхности и совершенно не понимая, где нахожусь. В мертвой тишине различимо лишь тиканье часов и скрип кожаной обивки, когда я пытаюсь принять более удобную позу, переворачиваясь на спину и прижимая ладонь ко лбу. Меня мучает дикая жажда, и рука, кем-то забинтованная, тупо пульсирует под тугой повязкой, наложенной вполне профессионально.

— Очнулась? — голос Рэми заставляет меня резко убрать руку от лица и задержать дыхание, чтобы прислушаться к звукам. Судя по всему он находится где-то сбоку, стоит только приподняться и убедиться в этом, но я даже не успеваю подумать, как Господин появляется возле меня, с каким-то холодным безразличием смотря на мои тщетные попытки принять сидячее положение. Не могу прочесть его эмоции из-за непроницаемо каменного лица, но интуитивно чувствую, что он недоволен, вот только не знаю, чем именно. — Знаешь, когда к рабам проявляешь мягкость, они пользуются этим, совершенно забывая о своем положении.

Не понимаю, что он имеет в виду, но не могу не насторожиться, ожидая его последующих действий. Сердце набирает ритм по мере того, как Господин продолжает смотреть на меня, все также пугающе равнодушно.

— Вставай, Джиллиан, нам пора домой.

И все? Да что происходит?

— Или ты намерена остаться здесь и продолжать играть в гляделки с Вацлавом? Только смею предупредить: он не будет церемониться с тобой, обладая такой патологической тягой к насилию, — он бросает это с присущей ему небрежностью и, не дожидаясь, идет к выходу. А я оцепенело провожаю его недоумевающим взглядом, действительно ничего не понимая. Гляделки? Он шутит?

Я боюсь, боже, я до ужаса боюсь Вацлава.

— Постойте, — шепчу, с трудом поднимаясь с дивана и судорожно надевая снятую обувь. Меня потряхивает то ли от холода, то ли от осознания того, что Рэми и вправду может уйти, оставив меня здесь, на растерзание своего оппонента, проявившего ко мне излишнее внимание. Я признаю это, но не признаю обвинения в том, что принимала его с удовольствием.