Я не хотел его слушать — речь сита опять смущала, путала чувства, испытывала мою веру в Бога, мою любовь к Нему. Я знал, что не надо слушать, не надо думать, и потому как за спасение, схватился за гитару. Играть и петь — это я умел.

9.

Холод. В замковой часовне и зимой не топят. Холод и полумрак. Только на алтаре — свечи, множество свечей. И дымящиеся благовония — от них кружится и болит голова, а на языке копится сладковатый вкус печали. Посередине — гроб: свежеструганные доски обиты бархатом, но я чувствую их запах и даже помню шершавую, чуть влажную поверхность под рукой. Не тут — раньше… Я помню: это — смерть.

Гроб стоит высоко, он огромен и нависает надо мной, из-за этого я не вижу, кто в нем. Не вижу и не хочу видеть, но большие, сильные руки берут меня, поднимают.

— Смотри, Хейли.

Белое. Все — белое. Густая фата прячет, но рука безжалостна — и лицо открывается.

Она красивая. И молодая. Только золотистые локоны больше не светятся — посерели, покрылись пеплом. Она — моя. Моя! Мама… И совсем чужая. Хочется кричать — не могу. У меня нет языка, у меня нет голоса, у меня ничего нет! Только слух:

— Будь ты проклят, Оборотень! Будь проклят…

Сон разлетелся клочьями тумана и сгинул. Я дернулся, сел, оглядываясь, ничего не понимая: густой, жесткий мех, теплая полутьма и запах костра вместо благовоний.

Наконец, узнал свою спальню. Огонь в камине горел все еще ровно и жарко, а на медвежьей шкуре рядом со мной вытянулся мальчишка-сит, принц нечистых… сын Ареийи.

Сит! Враг! Избавиться от него, выгнать, вышвырнуть его за порог!

Нет... нельзя. Никак невозможно! Вдруг кто-то увидит? Узнает? В коридорах стража и факелы — увидят непременно. Придется терпеть…

А мальчишка повернулся и улыбнулся, светло, доверчиво, словно в отцовском доме, в собственной постели спал.

Я отодвинулся как можно дальше, склонился на сундук. Казалось, уже не усну до утра, но стоило закрыть глаза — и снова провалился в темноту.

Лес. Кругом лес, совсем не такой я привык видеть, когда выезжал охотиться. Этот лес нездешний, дивный, колдовской. Живой. Острый серп луны на ущербе словно режет ночь пополам, и одна половина — моя, а другая пугает и манит. Деревья шепчутся с травами, цветы кивают, словно знают тайну, а ветер зовет переступить границу. Я не понимаю их, но чувствую — это обо мне они шепчутся, меня призывают. Тут повсюду — чары, заклятия, волшебство. И все это — для меня. Я иду, не раздумывая, на зов, по угаданной тропе, выше, в дикие холмы Синедола. В глубине живота трепещет предвкушение, а по спине текут ручейки холодного страха.

«К тебе…»

Это ветер запутался в тонких ветках или стонет вдали деревянная дудка?

«К тебе…»

Это звон тишины, когда ветер стихает, или голос той, другой, мне неведомой жизни?

На вершине холма лес редеет, меж стволов льются струи лунного света, среди них — силуэт. Он размыт, нечеток, трепещет и пляшет, зовет за собой. И я подчиняюсь.

Это женщина. Нет, девочка, совсем дитя! Богиня… ситка — заостренные уши и глаза, как у кошки. Она кружится в танце, отбивая ритм ударами в бубен. Бедра чуть прикрывает искристая кисея, а поверх юных грудей только костяные ожерелья. Черными змеями — пряди волос, лунным сиянием — кожа, смех тревожит, а взгляд подчиняет. Любопытство и страх уступают желанию. Я хочу ее, хочу… Желаю, требую!

— С тобой?

Вопрос? Предложение? Она улыбается, и клыки поблескивают между губ. Эта улыбка, и в ней — весна! Как же я люблю ее.

— С тобо-о-ой! — серебристый лукавый смех.

Повтори еще раз! Повтори — и я сделаю все для тебя…

— С тобой!

Прикажи — и упаду тебе в ноги! Прикажи — и я за тебя умру!..

А она со смехом убегает, легкая, верткая — ожерелья мелодично перестукиваются на груди, разлетаются прозрачные юбки. И песня:

— В тебе! — радостью, счастьем весенней улыбкой! — В тебе, навсегда!

Вдруг я чую опасность. Впереди — беда!

Сердце замирает, стынет под ребрами, шевелятся от страха волосы. Я каменею — а она кружится, смеется и бежит дальше. Стой, глупая, остановись! Не ходи туда, не ходи!..

Но она все смеется, смеется, скрываясь за деревьями и в руках ее уже не бубен — младенец.

Я догоняю и… валюсь перед ней на колени. Моя красавица-ситка, в страхе и бессилии припавшая к могучему дубу: белооперенная синедольская стрела прибила к стволу и ее саму, и ее дитя.

«Навсегда!»

Темная кровь течет по свисшей детской ручонке, по белому, как сахар, бедру женщины…

«Навсегда!»

Лес горит, воет пламя, трещат, падая, ветки, дым съедает глаза, разрывает грудь. А стрела никак не дается.

«Навсегда.»

Только не умирай, я тут, я уже тут! Только не…

«В тебе и во мне, навсегда…»

Я вскочил, задыхаясь. Лес? Огонь?! Нет, моя спальня. Это сон, всего лишь дурной, страшный сон, а огонь — только пламя очага, кроткое, домашнее, совсем не опасное. И оно почти потухло. Я понял, что опять уснул на шкуре у камина, и в который раз вспомнил все, что было прошлой ночью. Поискал рукой Айлора, но его не было — только одеяло еще хранило живое тепло, да тонкий запах цветов и можжевельника.

10 - 15

10.

Прокопченные стены трактира задрожали и накренились. Я пристально уставился, возвращая их на место, потом заглянул в кружку: почти пуста, только губы смочить. Допил и оттолкнул по столу прочь:

— Еще!

— Да все уже, — Кевин тряхнул кувшин. — Хейли, хватит пить, мы же хотели поговорить о деле.

Лукас, Кевин, Том — мои друзья, братья Чистые клинки. Отец запретил им появляться в замке, пока послы не отбудут, и мы собрались здесь, в кабаке, что на развилке у торгового тракта. А я и рад. После этой проклятой ночи — только напиться. Напиться, забыть и не думать, а не выйдет — так послать к ситам все происходящее, а главное — самого себя.

— Эй! — Я хватил пустым кувшином по столешнице. — Вина мне, быстро!

— А может, поесть хотите, дорогие гости? — Дженни, дочку трактирщика, дважды звать не нужно, она всегда тут как тут. — Разве ж дело это — четвертый кувшин, и все на пустое брюхо? А у меня и баранина поспела, и тыквенный пирог с медом, со сметаной… А еще чем так-то пить, господин Хейли лучше спойте, порадуйте сердце. Глядишь — и вина не захочется?

Хороша девка. Кровь с молоком, и расторопная, и услужливая, и плясать горазда. Любил я Дженни… многим селянкам, бывало, то в укромном углу, а то в душистом стогу юбки задирал — кто ж будущему хозяину откажет? А ее — любил, уважал даже, слушал. Разумная, и всегда правду говорила. Обнял ее, рядом усадил.

— Ночь муторная была, и без того душу тянет, еще петь — тоску нагонять.

— А вы, господин, веселую спойте. — Теснее придвинулась, голову на плечо склонила. Помнила, хитрая, что я часто уступал ее ласке.

Взял я гитару, провел по струнам. Может, и правда, песня утешит?

Ай ты, кружка моя, в кружке плещется вино,

Хохотушка моя, мы не виделись давно!

Но мошна моя пуста,

А в лугах трава густа!

Кто ж теперь тебя целует в алы-сахарны уста?..

Ветер, луна и дым пожарища…

«В тебе, навсегда!..»

Оглянулся на девчонку: румянец во всю щеку, губы влажные — хоть сейчас бери… а не хочу — другое в глазах стоит: материн гроб, колдунья лесная, белоперая стрела и улыбка… точно как у мальчишки-посла, не отличить.

«В тебе и во мне, навсегда!»

Струна с визгом и лопнула, уколов палец. Я чуть не швырнул гитару в стену.

— К ситам песни, девка! К ситам в болото. Вина неси!