— Эй! — крикнул противным козлиным голосом. — Эй! Ого-го! Да откликнитесь же! — заорал требовательно неизвестно кому. — Эй!..

Он уже отчаялся, рвался вперед напролом, тяжело дыша, почти бегом, и все кричал:

— Эй! Эгей!.. Есть кто-нибудь?..

— Есть, — сказали вдруг спокойно, совсем рядом.

Проснулась тяжело, будто поневоле, будто растолкали сонную грубо, требовательно, для какого-то срочного и неприятного дела. Во рту странный вкус прогорклого масла, и голова легкая, звенящая. Соседка, лежа на спине, храпела смачно. Увидев струйку слюны в углу накрашенного ее рта, Светлана почувствовала тошноту.

Успокоила себя, что обычное недомогание, и нужно встать, сделать зарядку, не обращать внимания, пройдет.

Вспомнила вчерашнее. Уже засыпала, когда услышала тихие голоса за дверью.

— Пусти, — просил мужчина, — я ненадолго.

— Да не одна я уже, — виновато увещевала женщина, — подселили.

— Спит, наверное, а я тихонько. Пусти.

Предчувствие постыдного, скандального, прогнало сон, судорожно замельтешилось: «Что делать? Звать администратора? Притвориться спящей и стать свидетельницей их любви?»

— Ну перестань, — напирал мужчина, — тихий толчок в дверь, звук поцелуя.

Светлана зажгла ночник, открыла книгу, но строк не видела.

— Ты только тихонько, ладно? — сказала женщина.

— Ага. Кто-то идет, пусти.

Дверь приоткрылась, бесшумно, одним шагом в комнату проскользнул высокий с выгоревшими волосами, лица и разглядеть не успела, потому что отпрянул, выскочил мигом, услышала только:

— Там старуха! Елки-палки! Глаза вытаращила! Бывай!

И быстрый топот, и голос дежурной:

— Вы из какого номера, товарищ?!

Соседка, долговязая, с разлохмаченной прической девица, раздевалась торопливо. На Светлану смотреть избегала, будто и не было ее в комнате. Лишь ложась в постель, глянула мельком неестественно огромными блестящими светлыми глазами навыкате и фыркнула. Смех душил ее. Зарывшись лицом в подушку, тряслась под одеялом, так и не убрав с него разбросанного небрежно своего тряпья.

— Что вас так развеселило? — не выдержала Светлана.

— Ой, не могу, — рыдая от смеха, выдавила девица, и показала на голову Светланы, — ой, не могу. Это он из-за чепчика вашего… старуха. Ну идиот. Полный идиот!

Сберегая прическу, Светлана на ночь надевала пышный, в рюшах и бантиках чепец. Привыкнув к нему, сейчас совсем забыла, как, наверное, старомоден и смешон для постороннего ее облик. И этот выгоревший юнец принял за старуху, Пиковую даму. Действительно смешно.

— Красивый чепчик, — всхлипывая и вытирая слезы, сказала соседка, — сами сделали или привозной?

— Сама.

— Утром дадите фасон снять, я тоже такой сделаю.

— Дам.

— Старуха! Ой, болван! — взбила подушку. — Вы-то, небось, обиделись. Вам же сорока нет. Москвичка?

— Москвичка.

— Сразу видно. Гасите. Спать будем.

Светлана послушно погасила ночник.

— Все что ни делается, все к лучшему, правда? — изрекла в темноте соседка.

— Не всегда.

— Вы замужем?

— Да.

— С мужем хорошо живете?

— Плохо.

— Значит, одна сюда приехали?

— Нет, вдвоем. Не было места, и он в деревню уехал ночевать.

— Значит, его сегодня на танцах видела, — сонно пробормотала девица, — ничего мужчина, комфортный.

Светлана вспомнила «комфортный» и развеселилась. Рассчитала, что придет часам к десяти, надулся, будет теперь характер выдерживать. Взглянула на часы: шесть. Значит, успеет прогуляться, побродить одна, а то потом и не увидишь ничего: колкие фразы, и все — любой жест, любое замечание — предлог для тяжелого глухого раздражения.

Когда делала первое, самое легкое упражнение, поплыли перед глазами белые точки, и боль под лопаткой. Испуганно замерла, прислушиваясь к себе, но отпустило, доделала привычный комплекс до конца. Только вкус во рту не проходил. Чтоб отбить его, вскипятила кофе, заставила себя съесть бутерброд. Суетилась тихонько, чтобы не разбудить спящую, а голова легкая, звенящая, и все вокруг: и стакан, когда мыла под струей, и вода, и пустынная площадь за окном, — зыбкое, неотчетливое, словно огрубели руки и ослабело зрение.

— Не выспалась, — успокоилась простым, — вот уже годы сказываются. И впрямь неудачливый ухажер прав — старуха.

На улице стало легче, все прояснилось, будто резкость в бинокле, наконец, нашла подходящую. Правда, знобило немного, пожалела, что не захватила куртку, но возвращаться поленилась.

— Согреюсь на ходу.

Второй раз подкатило у холмика, где часовня когда-то была: тянущая боль внизу живота, и снова кольнуло под лопаткой. Но именно эта боль внизу успокоила: происходило обычное, только на этот раз почему-то вот так тяжело. Прошли двое, некрасивые, не очень молодые, с ведрами. «Грибницы, нет грибницы другое, а как же женщину, собирающую грибы, назвать? Мужчина — грибник, нет лучше грибарь. Рыбак — рыбарь. Он ведь писал — «и парус рыбаря», значит, рыбарь, грибарь. Рыбарка, грибарка».

Черная, густобровая грибарка глянула странно и шаг замедлила.

«Несчастное существо в кедах, в студенческой штормовке. Типичная туристка, слоняющаяся по памятным местам в поисках элементарного бабьего счастья или, на худой конец, приключения. И, конечно, подружка. Куда ж без подружки».

— С вами все в порядке? — услышала странный вопрос.

— Вы ко мне обращаетесь? — подняла высокомерно брови.

— Мне показалось… простите…

Странные глаза, один ускользает, плывет куда-то к виску, а может, кажется. Сейчас все плывет немного. Остановилось.

— Со мной все в порядке.

— Простите, — и бегом догонять подружку, тяжело, вперевалочку, по-бабьи.

Утром все по-другому. Она не узнавала дороги, той, по которой шла вчера в сумерках. Показалась бесконечно длинной. Миновала поле с трибуной, за березовой изгородью яблоневый сад, а потом вошла в туман и уже брела наугад по дороге, спотыкаясь о могучие корни. Снова поле и тарахтение трактора. Туман был так густ, что протянула руку, пытаясь в кулаке зажать вязкую массу. Пустота, и вдруг боль, ужасная, такая, что и закричать не смогла, опустилась на землю, на развороченные плугом гладкие глыбы земли. Прижалась щекой к прохладному. Что-то теплое разливалось внутри, принося облегчение.

Гул мотора теперь шел прямо от земли и, сливаясь со звоном в голове, тоже приносил успокоение, заглушая страшную мысль.

«Это, наверное, то поле, что возле шоссе. Надо встать и идти».

Уперлась локтем в вязкое, попыталась подняться, и черная волна боли накрыла с головой, подняла на гребень, бросила вниз, протащила по дну, калеча, втягивая в себя снова.

Она вцепилась ногтями в землю и выплыла. Увидела золотое дымное сияние над головой, маслянистый бок огромного пласта с налипшими остьями соломы, услышала тарахтенье трактора, совсем близко.

«Ни один плуг не остановится, когда кто-то умирает» — страшное слово все-таки пришло, но это неважно. Откуда эта фраза? Из лекции, заученной наизусть. Питер Брейгель. Старший, Мужицкий. Вот теперь она знает про что эта прежде непонятная картина. И почему это золотое сияние, и уродливо торчащая из воды нога. Она тоже лежит уродливо, скрюченная, грязная. Но боли уже нет. Жаль, что не сможет объяснить Никитанову смысл «Падения Икара». Но он сам догадается, поживет немного и догадается. Она не уйдет отсюда никуда. Не захочет, даже если сможет, встать. А трактор ее не раздавит, он уже здесь был и оставил прохладное, надежное, к чему можно прижаться щекой. Жаль Сергея. Не узнает, что не виновен ни в чем, что она, одна она причина падения его. И Сомов. Жаль овцебыков на Таймыре. Глупые, испуганные, сгрудились, прижались друг к другу. А себя не жаль, потому что боялась жизни. Вроде овцебыков этих, ошалелых от неведомого. Здесь хорошо. Тепло. Только бы не накатила волна.

Но вместо волны пришло другое: черный деготь, его лили сверху, он попадал в рот, в нос, заливал глаза. Она отворачивала лицо, но поднимали, заставляли сесть, держали голову, чтоб не уворачивалась от струи, и пахло гарью, асфальтом, и мучили сильные, беспощадные, и она смирилась, только крепко, намертво сжала зубы, чтобы не глотать вонючее, вязкое.