— Особенно обрадуются гусыни. Еще бы, такая конкуренция угрожала.

«Молодец, — вдруг подумал неожиданно, — услышать такое и не сломаться. Остаться бабой. Ведь жизнь рухнула, а она гусынь прикладывает. Молодец! Вроде той: «Зачем дразнить уток?» Черт их знает, из чего и для чего такие».

— Да, гусыни обрадуются, потому что им, гусыням, обидно, что молодость прошла в гнусе, что вкалывали, как мужчины, энцефалитного клеща не боялись, а приходит вот такая, в белой юбочке до пупка, на корт, и все мужики с ума сходят. Даже Сомов, уж на что непробиваемый, и тот выспросил: и кем работаешь, и сколько лет. Возраст скрывать не стал, ты уж извини.

— Ничего. Кстати, поторопись, может, подать чего ему нужно, а тебя нет под рукой, — сдернула покрывало, принялась разбирать постель.

Сколько раз он видел это, знал наизусть все ее движения, каждый взмах руки. Сейчас взобьет подушку, но почему-то медлила, словно в нерешительности. Потом перевернула зачем-то и все-таки взбила кулачками. Он знал, что сейчас, не тогда, когда говорили ужасное, а сейчас решается все. Он знал способ забыть ужасное, верный и вечный способ, и в привычности ее движений, в наклоне длинного узкого тела была притягательная сила. Но когда, не стесняясь, скинула халат, увидел ложбинку между лопаток, матово-золотые плечи, вспомнил вдруг замызганных, пахнущих псиной ребят у самолета в утро его рокового и бездарного бегства, слова: «В люди выйдешь», свадебный подарок — медвежью шкуру, долгие вечера в Кузьминках перед телевизором, скучные бумаги в кабинете, и как машину грузил воровато, вспомнил, пока раздевалась медленно и красиво, будто в стриптизе, и тост Сомова, и его обещание сказать еще что-то, самое главное.

На улице шел дождь. Из коттеджа Сомова доносилось визгливое пение.

— Шапки прочь, в лесу поют дрозды, — надрывались женщины.

«Большое дело, что поют дрозды! — рассердился Сергей, — надо же — шапки прочь!» — трусил торопливо, сгорбившись. Очень хотелось выпить.

— Как же дальше? — Сергей удивился всплывшим в памяти, казалось, давно и навсегда забытым строчкам.

А потом:

Туман встал неожиданно дымной завесой, и он притормозил. Снова чистое пространство, и снова туман. На просторной площадке-стоянке ни одной машины. Пустое, запертое кафе, ларек «Союзпечати», с открытками, сплошь залепившими стекло. Кудрявый мальчик с пухлым кулачком у пухлой щечки; старое горькое лицо с бакенбардами; белая страшная маска: выпукло-тяжелые веки, скорлупа пустоты, осколок человека, с неестественно изогнутыми краями.

Широкая дорога, ведущая к усадьбе, была безлюдна. Невольно, по таежной привычке, пригляделся к влажной земле, отыскивая следы прошедшего перед ним человека. Могли принадлежать Светлане, с ней встречаться не хотелось.

Оказалось, что, несмотря на ранний час, много людей прошло уже по этой дороге. Мужчины в огромных резиновых сапогах с рубчатой подошвой, кто-то, тяжело ступающий на пятки, обутый в полуботинки с рантом; двое шли рядом, но следы маленькие, женские. А вот у ограды несуществующей часовни, похоже, Светланины. Обошла кругом, постояла, снова вернулась на дорогу, и там уже различить трудно, затоптаны другими. Но, судя по всему, пошла прямо. Свернул на тропинку влево. Шел лесом, долго шел, и озеро открылось неожиданно. Лежало гладкое, матово-сизое, высокие черные камыши, зацепившиеся за них клочья тумана.

Утки пролетели низко, над самой водой, и опустились без шума, без плеска, как во сне. Потом туман поглотил их, и Сергей не понял, то ли наплыло серое, дымное, то ли черные ковшики сами, подчиняясь течению, скрылись в светлой мгле.

Пошел берегом, влево, огибая озеро. Тропа привела к камню со знакомыми строчками:

Учили в школе, и всегда было недоуменное разочарование: нескладные стихи, запоминать трудно, нет рифмы-помощницы, и конец какой-то торжественно-праздничный, вроде тех стихов, что в газетах по случаю Первого мая печатают: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое!» Подумал, что вот он, представитель этого племени, стоит у камня, и прошло сто с лишним лет, и впереди изборожденный сухими руслами маленьких дождевых ручьев глинистый подъем. По сторонам невысокие сосенки, темные глухие заросли лещины, и все вертятся в голове другие слова:

Он знал это тоже. Он видел это озеро и эту дорогу, много раз ходил по ней, и остался белый осколок, вязкой массой легший когда-то на его лицо, чтобы сохранить старый горький облик. Лицо человека, который знал и понимал все, что знает и чувствует он, Сергей. Все.

Нет, не все. Не знал падения. Права несчастная одинокая толстуха: одни падают, взмывая вверх, другие с земли в яму. Точка одна, а векторы в разные стороны, на сто восемьдесят градусов.

Равнодействующая — нуль. Не выходит. Выходит, что те, немногие, сильнее множества других, таких, как он, Сергей, с их маленькими падениями, складывающимися в огромный вектор. Огромный, а вот все равно не выходит, потому что не было бы никогда этого места, и этого камня, и ребята на аэродроме не подарили бы ему на прощанье шкуру и не сказали бы «выйдешь в люди», и не кричал бы человек: «Насть, а Насть, я тебе сумку купил», и не спрашивал бы работяга: «Почему они такие дуры?», и Сомов не торчал бы в тайге, и не трещал бы где-то далеко трактор.

И бывший хозяин этих мест знал про это, и он не против белокурой бестии шел, а против зла, потому что от него падение слабых. И еще: он знал способ спасения от страданий. Единственный надежный способ — работа. «Его работа оказалась нужна всем, а моя… Да какая разница! Ведь это же мое спасение». Сергей подумал, что теперь, когда не нужно уезжать на заработки в загранку, он вернется к оставленному. Накопилась гора записей, расчетов.

«Интереснее всего, конечно, данные той, прерванной для нее экспедиции. За них и возьмусь сразу, как приеду».

Трубка должна быть наверняка. Он в этом просто уверен, ведь находили пиропы. Светлане подарил зеленые гранаты: несколько камушков с гладкими, будто отшлифованными гранями. «Где же их нашел? Вспомнил, на плато!» Тогда еще в июле снег выпал, и их заметили с вертолета. Но сесть летчик не решился из-за зубчатых, как развалины крепости, скал. Бросили мешки вниз. В одном почта, и Сергею долгожданное письмо. Хорошее письмо, а на следующий день, когда снег уже растаял и принялись за работу, он в пробах нашел камешки. Обрадовался страшно: счастливый знак. Приберег в подарок Светлане. Она любила зеленый цвет, а камни были сизо-зеленые, как мох, влажный и свежий, после исчезнувшего снега. Этот цвет словно просачивался из недр, оттуда, где, прикрытое тонким слоем бесплодной, перемешанной с крупинками льда земли, таилось тело трубки — голубовато-зеленая порода. Они тогда не вышли на нее, но Сергей был убежден, что трубка есть. Все говорило об этом, он докажет свою правоту сначала на бумаге, а потом еще раз на том плато.

Занятый мыслями, он не заметил, что свернул с дороги на тропу, снова шел лесом, потом краем поляны и вдруг понял, что заблудился, что не помнит, в какой стороне озеро и где усадьба, и как найти теперь машину. Поднял голову, чтоб увидеть солнце, но увидел дымно-золотое марево. Увязая в пашне, пошел полем, надеясь выйти к предполагаемому шоссе. Но снова попал в лес. Здесь уже не было даже тропы. Выходило что-то нелепое, не кричать же ему, бывалому знатоку лесных примет, «ау!», как заблудившейся Красной Шапочке. Да и лес был странный, без подлеска, путаница невысоких молодых сосен, и над их верхушками сияние. Попробовал вернуться назад, на поле, но лесу не было конца. Странное наваждение: казалось, что светло и видно только в том месте, где он останавливался, но как только он уходил с этого места, туман смыкался за ним и новое светлое пространство, окруженное туманом, будто узкий луч прожектора, как в театре, следил за ним, а вокруг неведомое, залитое дымным, светящимся в вышине. Ситуация становилась нелепой. Он уже блуждал два часа, и не было надежды выбраться, разве только случайно. А главное, вдруг пришла тревога за Светлану. Она сама смеялась над своим «топографическим идиотизмом», когда гуляли по лесу, не могла показать, в какой стороне шоссе, и каждый раз удивлялась, что вышли к нему так быстро. Наверняка блуждает так же бессмысленно, перепуганная, жалкая.