— Не виновата! Приедем домой, я тебе Ахматову дам почитать, увидишь, как не виновата.

— Ахматова тоже считала, что только она бы и подошла ему. Ну, ладно, сколько за обед заплатила?

— Она, наверно, и подошла бы больше всех.

— Что же она Гумилеву-то не подошла?

— Он ей не подошел.

— Ну прямо. Просто все дело было в том, что Анна Андреевна любила и хотела страдать — каждый день и по любому поводу.

— С этим у нее было все в порядке. Уж чего-чего, а страданий ей выпало с лихвой.

«Забавные», — одобрительно подумал Сергей. Он, наконец, согрелся под горой одеял. Постель оказалась удобной, чужой дух уже не ощущался, а холодный, пахнущий яблоками и заморозком воздух, словно наркоз, вливался легко и сладостно, и хотелось вдыхать еще и еще, пока не наступит забытье. Но о забытье и думать было нечего. Голоса женщин, шорохи, скрип пружин раздавались явственно, будто не отделяла их от Сергея стена. Да еще задумали пить чай. Предложила та, с деревянным голосом, и подруга тотчас радостно припомнила:

— Пряники. Забыла записать. Я покупала вчера, полкило.

Звякнуло железо о стекло. Сергей догадался: сунули в стакан кипятильник.

— Тебе заварки сколько? — поинтересовался деревянный голос.

— Пол-ложки. Дом какой бедный. Это же не тот, что сейчас в Михайловском, не тот?

— Другой.

— А у матери, по-моему, щитовидка. Знаешь, я заметила, у многих женщин на старинных портретах щитовидка, поэтому они такие и нервные были. И сегодня на танцах, у такой высокой, тоже щитовидка увеличена. Есть области, где…

— Сегодня он сто сорок восемь лет назад покинул Михайловское.

«Они были на танцах. Лиловые костюмы. Этот голос деревянный и очень благонравный. Как ее звали. Как-то вычурно. Альбина, нет. Аделаида, нет. Короче — Ада. А полностью Адель. Играй, Адель, не знай печали. Откуда она помнит, что было сто сорок восемь лет назад? Я вот, что десять лет назад было, помню смутно. Что-то было в той жалкое, но внушающее уважение. Твоя весна тиха, ясна…»

— А еще что было у него в этот день?

— Сейчас посмотрю.

Зашелестели страницы.

— Вот. Вчера, правда, в тридцатом году уже. Приехал из Москвы в Болдино. Смотри, как странно. В одни и те же дни важные события.

— А еще?

— Погоди. Вот это стихотворение не дает мне покоя.

— Какое? Смотри, стакан лопнет. Черт, горячо, — застонала, обжегшись. Сергей представил: трясет рукой, как кошка лапой, когда ступит в воду.

— Зачем так крепко заварила? Теперь не уснем.

Хлебнула шумно, чем-то стукнулась о стенку, наверное, головой. Завозилась, устраиваясь поудобнее, заскрипели пружины.

«Если про мужиков начнут говорить, про любовь, — постучу в стенку, — решил Сергей, — больно нужно муру всякую слушать».

Но невидимая соседка спросила шепеляво, — сахар уже, наверное, откусила, чмокала смачно, перекатывая во рту:

— Какое стихотворение?

Читала хорошо. Деревянным голосом, глухо, без выражения, без той окрашенности своим, почти всегда неверным чувством, что бывает у плохих декламаторов и искажает смысл и ритм строк. Читала, как произносят поэты, родное или любимое, четко выговаривая слова, отделяя их, превращая каждое в ценность.

Выдержав уважительную, подобающую горькому признанию паузу, та, привалившаяся спиной к стене — «если бы был врач, мог бы легкие выслушать» — подумалось неуместное, — спросила тихо:

— Чем же оно тебя мучает? Наверное, многие так бы сказали о своем прошлом, если б умели.

— Я не о многих. Я о нем. Почему он так сказал? Это не случайно. Дай ложку.

— А ты вприкуску. Как я, а то я угрелась.

Шаги. Звяканье ложечки в стакане.

— Неужели тебе не холодно?

— Нет.

— Вот странная вещь со мной. Я ведь тоже не должна мерзнуть. Дома ведь при такой температуре в кофточке одной на работу иду. Слушай, Ада, помнишь, как мы радовались, когда в новое здание переехали? Что туалет там теплый, помнишь? А как постирушку в нем затеяли? Сначала все тайком стирали, в хлорвиниловые пакеты складывали, а потом уже все вместе. Докучаева тогда «Дарью» принесла на всех или «Тайд». Помнишь?

«Да. Это она — Адель. Играй, Адель, не знай печали».

Когда шли через весь поселок куда-то на окраину его, говорила не останавливаясь. Поняв ее состояние, Сергей испытал жалость, заботливо взял под руку. Как все влюбленные, он теперь остро ощущал настроение других людей, будто слезла с него кожа и под ней обнаружилась новая, тонкая, чувствительная к самому слабому прикосновению чужой души. И судорожная говорливость незнакомой женщины не раздражала. Знал, отчего она: от благодарности, что пошел провожать, от боязни, что соскучится случайный попутчик, от одиночества, от комплекса жительницы провинции, желающей показать приезжему из столицы, что не забурели здесь, не отстали от кипящей где-то далеко интеллектуальной жизни.

Подошли к двухэтажному деревянному дому барачного вида. Обычному дому, каким был застроен почти весь поселок. Спутница замолкла тотчас, будто сработало какое-то реле, высвободила свою руку.

Только сейчас, стоя напротив в зловеще зеленоватом свете ртутного фонаря, Сергей мог разглядеть девушку как следует. Бедой ее внешности была чрезмерность. Слишком черные и слишком блестящие волосы, слишком широкие и слишком густые, сросшиеся брови и странно асимметричные глаза с длинными, по-коровьи прямыми ресницами. Фигура зрелой матроны, полная нежная шея. Вспомнились приторно сладкие, обвалянные в чем-то белом вязкие кубики рахат-лукума.

«Восточный тип. Рано состарится», — мысленно заключил Сергей.

— Ну и как? — спокойно спросила девушка.

— Что как? — оторопел Сергей.

— Каковы результаты столь внимательного осмотра?

Неожиданная, пугающая прямота вопроса застала врасплох. Он не знал, что ответить. Прямота эта обещала два совершенно противоположных поворота событий. В одном из них участвовала женщина без предрассудков, в другом — умница, трезво глядящая на мир, на себя в нем и трезвостью этой защищенная от обиды и ненужных посягательств.

Боясь ошибиться и уже испытывая к ней любопытство, Сергей решил отделаться немудреной остротой:

— Не знаю, что скажет доктор, но, на мой взгляд, все в порядке.

Она высоко подняла лоснящиеся брови.

— Есть такой глупый анекдот, — торопливо пояснил Сергей, — женщина приходит в кабинет врача, а там какой-то…

— Вспомнила, — перебила спокойно. Протянула пухлую руку с одиноким тоненьким перстеньком, — до свиданья.

Сергей взглянул на часы:

— Только одиннадцать. Пригласите таежного скитальца чаю попить в домашней обстановке.

— Это… — она подбирала, видно, необидные слова.

— Я через час уйду, — торопливо сказал Сергей, — ничего страшного, — и взял ее под руку, потянул несильно, но твердо к подъезду.

На лестнице пахло помоями, желтая луна торчала в высоком окошке, точно вписавшись в квадрат рамы. Ада открыла обитую драным войлоком дверь. Торопливо завозилась с замком, но не успела. В тупике маленькой прихожей осветился прямоугольник, в нем возникла дородная женщина, сказала нараспев, с любопытством вглядываясь в Сергея:

— Адочка, к тебе приходил Евгений, он в восемь прилетел, рейс задержали.

— Правда? — обрадовалась Ада. — Как жаль, что не было меня.

— Он мне гранатов привез, как обещал, такой милый.

— Да, да, — рассеянно согласилась Ада. Она медлила открывать дверь, видно, очень уж хотелось броситься сломя голову к приехавшему Евгению.