— Так вы что, отказываетесь? — без огорчения поинтересовался закоперщик, тряхнул длинными кудрями.

— Не выходит, — как переводчик при глухонемых, объяснил девушке, — зря побеспокоил. А, может, вы? — спохватился, вспомнив о Сергее.

Но в вопросе уже был намек на желанный ответ. Сергей понял по интонации, ответил нужное:

— Мне с утра за руль, да и сегодня отмахал порядочно километров…

— Пока, — перебила девушка и, как все, что делала до сих пор, в несоответствии происходящему протянула им по очереди длинную руку с ярко накрашенными красивыми выпуклыми ногтями. Ладонь была сухой, гладкой и теплой, рукопожатие сильным. Глядя ей вслед, Сергей пожалел, что вечеринка не состоялась, что не пришлось ему посидеть у костра на берегу реки. Он бы устроил настоящий костер, надежный, долгий и жаркий, он умел хорошо разжигать такие костры.

Длиннолицему и длинноволосому знакомцу оказалось по пути. Шли темными улицами. Сергей заметил: в темноте садов светились окна времянок-будочек вроде той, в которой предстояло ему ночевать.

— Что, много отдыхающих приезжает сюда? — спросил у спутника.

— Да навалом, — незаинтересованно ответил тот. Его занимала какая-то мысль, наверное, чернявая Валька не шла из головы.

Выяснилось, что имена у них совпадают, и теперь он обращался к Сергею с коротким «тёс», и Сергей не сразу сообразил, что странное слово означает сокращенное «тезка».

— А девушки эти на танцплощадке — они что, отдыхающие?

— Ага.

— Обиделись, наверное.

— А леший с ними. Пускай, — он шел неторопливо, засунув руки в высокие карманы курточки, отчего вид имел независимый и гордый.

Справа пятнистой чешуей пресмыкающегося тускло блеснула в лунном свете ряска пруда. Темная фигура отделилась от сумрака кустов, вышла на белую, испещренную пятнами и полосами теней дорогу. Мужчина шел решительно, на ходу подтягивая ремень.

— Петь, а Петь, — окликнул из темноты слабый женский голос, — погоди.

— А чего годить-то, — злобно огрызнулся мужчина. Поравнявшись с Сергеем и его спутником, отвернул лицо, не желая быть узнанным.

— Слышал? — спросил Сергея тезка. — «Погоди», — передразнил жалобные интонации женщины, остановился, спросил требовательно:

— Вот объясни мне, тес, отчего они такие дуры?

— Обычная история, — Сергей закурил, протянул парню пачку, — поссорились, с кем не бывает.

— Да я не про это, — сердито мотнул головой, отвергая угощение, словно Сергей бестактность совершил, предлагая. — Ну вот хоть бы одна характер имела.

— В чем? — холодно осведомился Сергей. Собеседник нравился все меньше и меньше.

— В чем, в чем! В том самом. А еще такие глупые попадаются. Пристаешь, пристаешь, самому уже противно, а она вдруг под конец: «Если это для тебя самое главное — пожалуйста», вроде унижает тебя, вроде скотиной выставляет. А мне что? Большое унижение! — сплюнул насмешливо. — А у нее вывод: мол, я хорошая, а ты плохой, стыдись. Да ведь и я плохой, и ты плохая. Не поверишь, а ведь не только наши. К нашим и не лезу, на фиг с братьями да с дядьями связываться. А вот эти — туристки, приезжие, прямо балдеют. Сороть-мороть и все такое. Стихи читают, им без этого Пушгоры вроде бы ненастоящие. И везде ведь наверное так. Ты кто по специальности?

— Геолог.

Тезка свистнул:

— Нашел кому рассказывать, ты ж лучше меня все знаешь!

— Да нет.

— Чего нет?

— По-всякому бывает. Вот ты скажи, ты ведь, если строгая попадается, сразу отскакиваешь?

— А чего время терять?

— Вот именно. Потому тебе и кажется, — все доступные, что с такими дело имеешь.

Парень молчал, видно обдумывая нехитрое логическое построение, и, обдумав, удивился:

— Слушай, а ты ведь прав. Ведь всегда чувствуешь, даст или не даст. Вот неизвестно почему, а чувствуешь. Зайдем ко мне? У меня кальвадос отличный, самогонка, попросту говоря, из яблок. Тот год профессор у нас один жил, он это прозвище и дал — «кальвадос». Пошли тяпнем по стаканчику кальвадосику.

— Да нет. Я уж свое тяпнул. Спать пойду.

Стояли у калитки тезкиного дома. Сквозь ветви яблонь мерцало сполохами хилого северного сияния окно; там смотрели телевизор.

— Вареный ты какой-то, хоть и геолог, — скривился пренебрежительно.

— С женой поссорился, настроение не тае, — примирительно объяснил Сергей, — ну, бывай, в яме не застревай.

— Прямо кормилец, — развеселился парень.

— Кто?

— Пушкин, Александр Сергеевич. Стихами говоришь: бывай, в яме не застревай. А ты бывай, жену не обижай, — крикнул уже из-за забора вслед и захохотал, довольный своей поэтической изобретательностью.

Белые ромбы на воротах увидел через три двора. Нащупал калитку, перегнувшись, откинул с другой ее стороны крючок.

Здесь тоже смотрели телевизор; по потолку комнаты метались тени, слышались выстрелы, конский дробный топ. Сергей обогнул дом. На маленькой застекленной веранде, пристроенной сбоку, горел свет. Деревянный мелкий узор рам резко отпечатывался на химически малиновом. Тревожный цвет этот давал фунтик из жатой бумаги, прикрывающий лампочку. Сергей разглядел стены, обклеенные плакатами, старуху у стола. Подставив согнутую ковшиком ладонь под ложку, она черпала из миски; прямая спина, мерное движение руки и челюстей — механическая странная и страшная кукла.

«Мамаша, значит, на своем рационе, — с недобрым чувством к Степану подумал Сергей. — И соображает неплохо: «Купишь у меня яблок», совсем неплохо».

Назло Степану не стал мыкаться в темноте, искать дощатую будку. Стал под яблоней. Запрокинув голову, смотрел на изморозь Млечного Пути. Где-то в стороне, запоздало схваченная застывшим взором, покатилась звезда, и будто шипение тихое услышал, как от ракеты, но желание загадать не успел.

«Да и не было насущного желания», — рассудил мысленно, раздеваясь в сырой зябкости унылого своего пристанища. От одеяла пахло чужим духом. Проблема белья явно не мучила Степана. Чужой дух мешал натянуть одеяло на голову, чтобы быстрее согреться, и, запретив себе бесполезное возмущение наглостью спокойного крепыша-хозяина, ощущая на лице свежий холод осенней ночи, Сергей убеждал себя уснуть привычным заклинанием: «Мое сердце бьется ровно и мощно. Мое солнечное сплетение излучает тепло. Мой лоб приятно прохладен. Моя правая нога тяжелая и теплая. Моя левая нога тяжелая и теплая».

Поджал ледяные колени к животу.

«Черт возьми, мое сердце бьется ровно и мощно…»

За стеной раздались голоса. Тихие, но вполне отчетливые.

— Пиши, — сказала женщина, — в графу моих расходов. Ведь сегодня целый день платила я.

— Погоди, сейчас найду, — ответила другая, — вот. Давай сначала общее запишем.

— Нет, по порядку, а то запутаемся.

«Мое сердце бьется ровно и мощно. Я ничего не слышу… — заклинал Сергей, — вот идиотки, нашли время подсчитывать».

— Завтрак. Кажется, два восемьдесят.

— Опять кажется, — в сердцах возразила та, что записывала, — мы брали сосиски, это рубль…

— Оставь, — перебила подруга. Голос у нее был противный, какой-то неестественной деревянной интонации. — Бог с ними, с копейками, напиши два рубля.

— Не пойдет. Дело в принципе. Ведь договорились, отчего же ты не запоминаешь. Вот я в твою графу записываю картинку, которую ты в монастыре купила. Сколько она стоит?

— Пятьдесят копеек.

«Сейчас букет на могилу заприходуют в графу общих трат, — злобно предположил Сергей. — Вот мелочные пошлячки».

— Смотри, какая здесь Наталья Николаевна. Злая, капризная девочка в богатом наряде.

— Покажи.

Скрип пружин, привстала и снова села на постель.

— Ничего не злая, а испуганная. И шляпа дурацкая не идет ей.

— Она не была испуганной. Она считала, что осчастливила его.

— Все-то ты знаешь. Большинство женщин думает, что именно они были бы ему идеальной женой, и ненавидят Наталью Николаевну, а она ни в чем не виновата.