Пока Суриков благодарил Сергея за полезные сведения и по атласу сверял, где поворот, хотя до дома оставалось двадцать километров, Светлана у оживленно щебечущих, с трудом скрывающих торжество над ее неудавшейся хитростью женщин выяснила, что кожаная отличная куртка очень подошла Перепелкиной, надо будет только пуговицы переставить и рукава укоротить. Еще узнала, что купили миленькие кримпленовые финские платья, правда, одинаковой расцветки, но это не страшно, — не на бал же в них ходить.

— Ну, так что? — спросил, когда разъехались с «Москвичом» в разные стороны и он скрылся за поворотом шоссе, — едем или не едем? А то через километр можно свернуть и посмотреть старинный замок.

Светлана не ответила.

— Решай, — повторил Сергей.

Она молчала.

— Но возвращаться же неловко. Надо как-то время убить, — он покосился на нее и увидел, что плачет. Плачет, глядя перед собой на дорогу: неподвижное лицо, медленные слезы.

— Надо было выходить замуж за зубного врача или за академика, — холодно посоветовал он, помолчал и добавил угрюмо: — А я стараюсь как могу, но что ж поделаешь, на все не расстараться.

— Я не из-за куртки, — тихо сказала Светлана, — бог с ней, она рыбьим жиром воняет и дезинфекцией.

— А из-за чего тогда?

— Мне стыдно, — отвернулась к боковому стеклу, — ужасно стыдно и что деньги просила, и что хитрила, как… как… — не нашла слова, — и не разговаривай так со мной.

— Прости.

Он очень любил ее сейчас, любил так же сильно, как в прежние дни, хотя знал, что не всю правду сказала, что есть утаенная причина слез, — последнее время плакала часто, но причина эта, он догадывался, могла оказаться слишком серьезной, и потому никогда не допытывался до конца, довольствовался пустяковыми объяснениями.

Повинуясь странному дикарскому суеверию, считал, что пока не произнесены слова, суть, которую они обозначают, не вызвана к жизни, и потому может считаться как бы несуществующей. Но он знал, чувствовал, что слова уже близки, что малейшая неурядица, пустяк, вроде сегодняшнего незадачливого их путешествия, извлекут их из небытия, и не будет тогда спасения всему тому, ради чего пожертвовал любимым, с детства манящим образом жизни, друзьями, застрявшими в унылых топях Якутии, наезжавшими в Москву лишь для того, чтобы лихо и весело истратить заработанные деньги. Лучшими, каких уже не обрести никогда, друзьями. С каждым их новым приездом, сидя за щедрым столом у себя дома или в неуютной парадности «Советской», он чувствовал, как все дальше и дальше уходит от них и уже не перепрыгнуть полыньи, разве что докричаться можно. Но никто из них, словно сговорились (и, наверное, сговорились), не заводил разговора о его возвращении; восхищались Светланой, ее красотой, хозяйственностью, хвалили уют квартиры, жаловались, что сами как собаки, что надоело, пора переходить к оседлости, а он знал: великодушие, блажь минутная, до лампочки им и уют, и хозяйственность, до лампочки чиновничьи заботы и радости Сергея.

Брел вслед за женой по пустынным залам со скудными экспонатами, осматривали тевтонский замок, шутил, дурачился, а в голове кружилось: «Загранка. Идеальный вариант. Решает все проблемы. Деньги, диссертация, Светка рядом. Это обязательно, чтоб вместе. Три года. Конечно, трудные три года, но ведь не привыкать ни к жаре, ни к морозам. И никаких проблем. Загранка. Помочь может только один человек — Сомов. Ему ничего не стоит. По-настоящему помочь, чтоб со Светкой поехать и чтоб стоящее подобрать, диссертационное, а не просто вкалывать за сертификаты. Сомов. Сомов. Попробуй объясни ему все это, попробуй вообще завести разговор. Не смогу. Не умею. Пора уметь, не мальчик. Спасение утопающих и так далее. Сомов. Найти момент».

Нашел. Если б знал, чем обернется, и близко не подошел бы. А ведь ничего особенного — дружеская услуга. В последний вечер, до этого так и не решился. Сомов был словно подчеркнуто отчужден и неприступен. И тогда в последний вечер, от отчаяния упустить последний шанс. И за всем этим какая-то гадость, что-то темное, непонятное. И презрение к себе, и ненависть к ней, узнавшей о его падении, не пощадившей. К ней — причине этого падения.

Навалившись грудью на полированную стойку, Сергей негромко и очень интимно, как гипнотизер, внушающий свою волю пациенту, упрашивал медноволосую кудрявую женщину-администратора.

— А, может, найдется что-нибудь? Вы поглядите — вон же квадратики не зачеркнуты, — показывал на ведомость размещения постояльцев.

— Не могу, — отвечала медноволосая, — ждем автобус из Ленинграда.

— А если он не придет?

— Почему не придет? — удивилась администратор и посоветовала: — Вы в деревню поезжайте, там многие комнаты сдают. На Садовой, например.

Сергей обернулся: Светлана сидела в кресле за низким столом, рассматривала мозаичное панно на стене.

Расслабленная поза и скучливое выражение лица выражали равнодушное ожидание.

«Ну просто странствующая герцогиня, а я сопровождающее лицо. Лакей, короче говоря. Нет, холуй».

— Ничего не поделаешь, придется ехать в деревню, — громко и злорадно сообщил от стойки.

Светлана будто и не услышала. Администраторша улыбнулась сочувственно: этот вариант семейной жизни наблюдала, видно, не раз. Придвинула ведомость, задумчиво оглядела ее и, приняв окончательное решение, отодвинула бумажку со вздохом:

— Ничего не выйдет, одно женское место ведь не устроит вас?

— Почему не устроит? Очень даже устроит, — живо откликнулась Светлана. Встала, громко шаркнув креслом: — Где анкеты?

Заполняла листок аккуратно, как старательная школьница; коротко и часто заглядывала в раскрытый паспорт.

Чтоб не встречаться взглядом с администраторшей, Сергей с глупым вниманием уставился на бледно-зеленую в розовых подтеках страничку, каллиграфически заполненную знакомыми сведениями.

«Что делать? — в смятении думал он. — Это же предательство. Уйти? Разорвать анкету?»

С маленькой фотокарточки открытым честным взглядом пай-девочки, отличницы и скромницы смотрело молодое, уже забытое ее лицо. Такой встретил первый раз в Ленинграде. Проходила практику в Эрмитаже. Толстые тетради с лекциями, синее бархатное платьице с кружевным круглым воротничком, любимый зал барбизонцев на втором этаже. Зимняя канавка: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Куда это все ушло? И было ли это?

— Желаю хорошо отдохнуть, — сказал хрипло, — я приду часов в десять, не рано?

— Нормально, — протягивая анкету администраторше, сказала она, — погоди, я возьму из машины сумку.

— Чего надулся? — спросила на улице весело. — Нормальный вариант, утром у меня примешь душ.

Сергей вынул из багажника ее саквояж, поставил на землю.

— Умри, но не давай поцелуя без любви, — посоветовал с притворной серьезной многозначительностью.

Посмотрела долго, видно, ответ прикидывала, позлее. Заметил вдруг странную тень на ее лице. Будто неумелый ретушер заострил черты, будто легкая невидимая пыль припорошила кожу.

«Дорога сказывается и возраст, — решил спокойно, — уже не та, что прежде. И теперь нелегко будет подцепить такого дурака, как я. Придется постараться».

— Я свободен? — спросил насмешливо, — или вещи помочь снести, а то… — осекся, поняв, какую оплошность допустил. Ответ ее уже знал. Но сказала другое.

— Надоело, — отчеканила раздельно, сузив яркие, даже на сероватом странном, гудронном каком-то загаре глаза, — понимаешь, надоело. Кривляйся перед кем-нибудь другим, а мне опостылело.

— Договорились, — спокойно согласился Сергей и сел в машину.

Как найти Садовую, рассказал маленький приветливый старик, охотно поспешивший на зов Сергея с другой стороны дороги.

— Дедушка, до Садовой далеко?

— А рядом, — и, наклонившись к окну, заглядывая Сергею в лицо, объяснил толково:

— У автобусной ожидалки свернешь направо, там хоть и в гору, но проедешь. Тебе постой необходим?