— Правильно-то правильно, но только он почему-то вам сопротивляется, а вы в другом каком-нибудь месте спорите.

— Это естественно. Это жизнь, это работа.

— Но только Виталий Николаевич приготовился в начальники цеха, если я правильно понял, а ведь он совсем неплохой директор, и будет, мог бы быть, — поправил себя жестко, — совсем хорошим.

— Что же ему мешает?

— Может, мне уйти? — спросил Кириллов. — А вы тут без меня мою судьбу решите.

Но Паскаль будто не услышал. Разглядывая костистые запястья свои, опустив голову, ответил Бойко:

— То же, что и вам. Я говорил о Никите Семеновиче. На нем да вот на Василии Ивановиче, — тот сразу сморщился конфузливо, — на них держится это печальное заведение. Здесь не живут, здесь доживают — так ведь, на трезвый взгляд? — спросил Кириллова, и тот поразился напряженности и силе взгляда его желтых прозрачных глаз.

— Ну, почему? — промямлил Кириллов, и Паскаль поморщился, как от скрипа неприятного.

— Потому что старые, беспомощные, потому что инвалиды одинокие или брошенные близкими, потому что предел и впереди ничего. «И в никуда, и в никогда, как поезда с откоса». Они и не могут и не хотят ничего. Вот за них и решать как раз — самое верное. Накормить, одеть, обиходить — что еще нужно! Честно делать это — уже большая заслуга, вот как бы хватило для спокойной совести, — резко провел у горла ребром ладони, — но ведь живые же люди, и пока живы, живет в них и частица добра, и талант, зерно счастья живет. Его надо найти, взрастить, выходить. Не решить за человека, а найти, оно обязательно есть. Это, знаете, даже не такая уж непосильная работа, потому что закон жизни — нравствен, и законы нашего общества — нравственны, нужно только соблюдать их.

— А мы что же, не соблюдаем? — спросила Бойко. — И не сидите ко мне спиной, пожалуйста. Я все-таки женщина, хотя бы это уважайте.

— Прошу прощения, — Паскаль тотчас развернулся вместе со стулом.

— Этот Николай, старший конюх, — начал Василий уже настырно, он, видно, твердо решил прорваться в разговор.

Но Паскаль остановил, положив ему на колено руку.

— Я не говорю, что не соблюдаете, а не… — щелкнул пальцами, подыскивая слово.

— Не замечаем, — ехидно подсказал Кириллов.

— Нет, — Паскаль мотнул головой, — не используете, — сказал с удовольствием, найдя точное слово, и улыбнулся так, будто сообщил Бойко нечто приятное и лестное.

— Возможно, — вдруг спокойно согласилась она, — возможно, вы и правы. Слушайте, Паскаль, почему вы не стали учиться?

— Чему?

— В институте, делу.

Паскаль пожал плечами:

— У меня есть дело. Я рабочий. Что может быть лучше? И учитель у меня есть.

— Это я уже поняла. Никита Семенович. Но ведь он тоже, кажется, решил за вас.

— Что вы о нем знаете! — Паскаль встал, налил в кружку чаю, но пить не стал, отодвинул. Взял со стола книгу, отнес к полке, поставил аккуратно.

Кириллов и Полина следили за ним внимательно, и каждый думал свое об этом странном человеке.

Василий глядел в темное окно, и красное задубелое лицо его выражало обиду: реденькие брови насупились, сопел по-детски.

— Спать пора, наверное, — не оборачиваясь, от полки сказал Паскаль.

— Да, — Бойко резко поднялась. — Час поздний. Пошли, Василий Иванович.

И только теперь заметила его насупленность:

— Ты что-то сказать хотел?

— Да ладно! Неважно! — махнул рукой.

— Что-то про конюха, про Николая.

— Неважно, говорю, — вдруг огрызнулся Василий, — проехало.

Но в коридоре, надевая ватник, потом халат сверху, не удержался, пробормотал:

— Тоже все знал, все по-своему, а другие люди тоже хлеб не веревкой резать привыкли…

— Ты к чему это? — спросил Паскаль. Стоял в проеме двери, упираясь руками в косяки.

— В войну, например, меня, пацана, отцом родным называли, — Василий нахлобучил шапку, — или Никита Семенович сразу ответил: приезжай, товарищ дорогой, очень ты нам нужен, да куда ж стек мой провалился? — спросил раздраженно.

— Вон он, стек, — удерживая улыбку, кивнул Паскаль на хлыст, прислоненный к углу коридора.

Василий заметил все же улыбку, зыркнул зло на Паскаля, протопал в конец коридора, взял хлыстик:

— Плитку не забудь выключить, а то Дом сожжешь, умник, — отомстил за улыбку, — и пол подотрешь утром, санитаркам и так работы хватает, — добавил, видя, что Паскаль строгости его ничуть не испугался.

— Покойной ночи, — с поддельным страхом покосившись на Василия, сказала Бойко.

— Покойной ночи. — Паскаль тотчас оттолкнулся от косяка. Руки по швам, голову склонил в вежливом кивке. В подчеркнуто вежливом.

— Мы еще побеседуем, — то ли спросила, то ли пообещала она.

— Непременно, — еще кивок.

— До завтра, Виталий Николаевич, — Бойко заглянула в комнату.

— До завтра, — приподнялся над стулом.

Она медлила, что-то еще хотела сказать, он ждал в неловкой позе, не сидя, не стоя, нависнув над столом. И Бойко, едва заметно кивнув на стоящего позади Паскаля, показала глазами, гримасой: «Видали, какой!»

И, глядя на ее розовое оживленное лицо, ставшее по-деревенски проще и в простоте этой милее от белого оренбургского платка, повязанного по-бабьи туго, узлом сзади, Кириллов подумал нелепое, неожиданное: «Почему мне никогда не встретилась такая женщина? Я бы жалел и любил ее». Вот это «жалел» было самым неожиданным и нелепым, и, помогая Паскалю убирать посуду, моя ее неловко под железным рукомойником с позвякивающим штырьком, все хмыкал и крутил головой, вспоминая:

«Жалел! Ишь, нашелся! Посмотришь, как она тебя пожалеет. Тоже мне, жалельщик!» — трезвостью насмешки прогонял ненужное.

Ночь, темная и влажная, пахнущая пресно тающим снегом и мокрыми деревьями дальних лесов, шелестящая, как невидимый кустарник под ветром, бесконечным дождем, легла мягкой тяжестью своей на город. Легла окончательно, как огромный зверь, устроившийся после тихой возни в берлоге. Последними погасли огни на казацких могилах. Полина видела их в окно. Где-то там, в черном поле, жили люди, охраняя маленький музей. Василий, когда спросила, что за огни далекие, объяснил, что курганы и музей при них. Уходя зажег рефлектор: в комнате было промозгло. Ощущала на лице сухой жар. Сквозь веки пробивалось багровое, но встать, повернуть в другую сторону ленилась. Засыпая, она думала: мало что так радовало ее в жизни, как сегодняшняя встреча с Василием, с его новым бытием. А ведь это ее, Полины, заслуги. Это она спасла человека от одиночества. Она и… Никита. Это хорошо, что его сегодня не было. Был бы — не узнала бы Паскаля, Кириллова. Не поняла бы, что другими выросли, в другие времена. Понимает ли это Никита? Наверняка. Он уже тогда, в той московской жизни был другим — и он понимал, какая она есть, и любил, несмотря на это, потому что понимал. И понимал, что изменить нельзя ничего, потому что должно измениться время. И как глупа была, когда ехала сюда с тайной тщеславной надеждой отомстить благополучием своим, властью, возможностью облагодетельствовать за ту боль, обиду и унижение. «Отомстить» — вдруг испугало, всплыло старое, злое, саднящее. Но она ухватилась за хорошее. Стала думать о доме, о сыне, о муже и радовалась, что ей не придется доживать жизнь вот в таком печальном заведении. У нее будут внуки, с ними она не повторит ошибок, что сделала, воспитывая сына, и не повторит ошибок с Борисом. Не может и не должен один человек держать за горло другого, не давая вздохнуть и шевельнуться. Держать зависимостью от себя, как она держала, даже когда говорила: «В двухнедельный срок…» и все такое. Этим-то и держала намертво. И с Кирилловым не очень хорошо. Не надо было так жестоко в докладе. Все же понимают, как ему трудно. Недаром зал притаился, молчал неодобрительно, а Галаган пошутил странно в перерыве:

— А что б ты со мной, Викторовна, сделала бы, если б я как той хлопец, Кириллов, правдочку тоби представив? Ось тут — моя вина, а ось тут — твоя, Полечку.