— Вы того… не потрете? Уж больно бултыхаетесь.

А Василий проверял тщательно, не елозит ли седло, упрятаны ли пряжки стремян под фартук, советовал не опускать носок.

— Небось ногу-то попортила. Вон, даже сапог хороший стерла. Это ведь такое дело, не заметишь даже, как изуродуешься, а тебе ведь в туфельках ходить и в чулочках прозрачных.

Дни становились все длиннее и ярче, все голубее по вечерам снег на узкой, утоптанной копытами Орлика тропе. Спокойные розовые закаты охватывали светом своим все шире и шире высокое бледное небо.

Полина теперь с нетерпением ждала своего урочного часа. Сидя за письменным столом, просматривая сводки, квартальные отчеты, невольно прислушивалась, не доносится ли топот, поглядывала на часы. Ее томило дурное предчувствие. Опытом своей жизни знала, что безмятежное, отделенное ото всех, от насущной жизни существование неминуемо должно чем-то омрачиться. Должно произойти нечто, что заставит их выйти из круга нехитрых радостей, вернуться к обыденным и необходимым делам.

Ни Василию, ни ей, ни даже Сереже не обмануть судьбы, не суметь остановить время, кружась в бессмысленных и странных заботах. Заботах, в которые они ушли по самочинно присвоенному праву, погрузившись в мир забав, фантазий и воспоминаний. И с печальным чувством покорной обреченности, готовности подчиниться неизбежному Полина каждый день ждала дурного события. Оно могло прийти с любой стороны: обернуться гололедом, на котором «разъедется и порвется» некованый Орлик, — этого больше всего боялся Василий; или недовольством колхозного начальства; или, что было вероятнее всего, неожиданным вызовом Полины в Москву.

Предчувствие не обмануло. Плохое случилось вчера, и вот теперь, сидя за столом, вместо того, чтобы сосредоточиться, глядела на ветви старого дуба за окном, пыталась в их рисунке отыскать очертания предмета или лица. Бессмысленное занятие.

Послышался негромкий говор. Полина встрепенулась, но по дорожке прошли двое мужчин. В заячьих треухах, в телогрейках, с плотницкими деревянными ящиками. Прошли, не торопясь, к главному корпусу. Вспомнила Якутию, как девчонкой командовала вот такими, и удивилась: сейчас бы, наверное, уже не получилось. Смелость и самомнение безумное иметь надо было. Молодость.

Василий спросил вчера:

— Денег много заработала в Якутии?

— Много, — сказала Полина.

— Дом можешь купить, здесь у нас?

— Наверное.

— Вот бы купила и взяла меня в постояльцы. Я бы уж тебе за угол отработал, такие бы фигаре сладил, каких и не видали здесь.

— А что такое фигаре, дед? — спросил Сережа.

— Наличники резные. У меня свой фасон. Купи дом, Викторовна, хорошее дело, воздух свежий.

Он ни разу не спросил, замужем ли, кем работает. Равнодушие это или тактичность? Мол, что захочешь, сама расскажешь. Про Якутию сама упомянула, вскользь…

Начало пятого, а их нет. Значит, после вчерашнего не придут.

Обычно появлялись в три. В окне мелькала голова Орлика, рыжий круглый бок, на нем две ноги. Одна в кирзовом сапоге, другая, маленькая, в резиновом ботике. Василий и Сережа восседали вдвоем. Сережа впереди. Полина выскакивала на крыльцо, зазывала в комнату, погостить, попить чаю, но они отказывались твердо. Спешившись, отдавали повод.

— Езжай на плац, нечего у коттеджа маячить с лошадью, отдыхающие рассердятся, — объяснял строго Василий.

— И этот набалуется, и так весь день без дела, — добавлял Сережа и локтем толкал Орлика в бок.

— Ну, а вечером? — не унималась Полина. — Вечером придете? У нас кино хорошее всегда, потом посидим.

— Мне мамка к вам в кино ходить не разрешает, — мрачно, с трудом пересилив соблазн, отказывался Сережа.

Василий тотчас поддерживал его, укрепляя в стойкости:

— Нечего по кинам шляться, дел полно.

Полину обижала их твердость. В ней крылось неравенство: она, как дурочка, ждет их, в курене сидит дотемна, она, занятая женщина, приема у которой в Москве добиваются солидные люди, а этим, видите ли, некогда. Какие такие важные дела у них? Орлика гонять да чушь несусветную молоть. Обижало и подозрение, что, окажись на ее месте другой человек, Василий и Сережа с той же готовностью приняли бы и его ненадолго в свою жизнь. С равнодушной готовностью пустых людей, чьи симпатии мимолетны и необременительны ни для них, ни для тех, кому они принадлежат.

Но ведь было и другое. Была забота и внимание двух мужчин к беспечной, неумелой.

Василий спрашивал строго:

— Ты это, ты теплое поддела? А то холодно на плацу.

— Ну вот еще! И так жарко десять кругов гонять, — отвечала капризно, будто это он заставлял гонять десять кругов.

Сережа, во всем подражавший Василию, с ней тоже взял тон ворчливо-покровительственный:

— В лес его не пускать! Лицо попортите ветками, он же только при нас смирный, а сам в кусты махнуть норовит, чтоб назло.

Полина и не собиралась ехать в лес, какое удовольствие одной, без зрителей снисходительных, не забывающих похвалить за смелость и характер, носиться по пустынной дороге! Но строгие наставления нравились ей, и, зная, что откажут и радуясь их заботе, каждый раз просила, чтоб разрешили ненадолго в Одинцовский заповедник.

Теперь всему этому конец. Уже ясно. Пять часов, не придут. Она не обманулась в дурных предчувствиях. Вчера все как обычно: гоняла по плацу Орлика, потом, дожидаясь Сережи, сидели на пеньке рядом, покуривали. Сережа проносился мимо, круг за кругом, на галопе, кричал несуразное, восторженное. Но Орлик выкинул все-таки фортель. С поворота рванул к конюшне. Полина с ужасом увидела, как понесся напрямик туда, где, припорошенный снегом, бугристый лед.

— Заворачивай! — дико закричал Василий, но поздно, непоправимо.

Как в дурном сне медленно заскользил конь, раскорячился, удержался, устоял, рванулся вперед и снова, как бегун на движущейся ленте, судорожно задергался, перебирая ставшими вдруг неловкими ногами. Маленькая фигурка поползла вбок.

— Стремя! Брось стремя!

Черный комочек на белом снегу, и освобожденный Орлик, будто из проруби, рывком на твердое.

Когда подбежали, Сережа уже встал, отряхивая ватник.

— Сволочь! Ехидна проклятая! — А личико бледное и взгляд ускользающий.

— Ты не ушибся? — Полина схватила за плечи, прижала к себе родное. — Ты не ушибся?

Отстранился резко, не в ее жалостливости материнской нуждался, перед Василием оправдаться важнее.

— Как бешеный! Я ж ему рот, наверное, порвал, а он как бешеный, — побежал собачонкой жалкой, заглядывая в лицо.

Полина не поспевала, отстала. Когда скрылись в дверях конюшни, и вовсе замедлила шаги: пускай выяснят отношения наедине. От околицы к коровникам шли доярки. Три бабы — молча, гуськом. Встретившись с Полиной, посторонились, как от зачумленной, ни шуточек, ни обидных вопросов вслед, как обычно. Черноглазая с накрашенными губами стрельнула недобрым взглядом.

Молча управились с обычными делами. Василий, сопя, таскал тачку с навозом по доске, вверх — полную, вниз — в конюшню — пустую. Сережа швырял сено, Полина подгребала к дверям.

Уже смеркалось, когда закончили. Василий замешкался, предложил неуверенно:

— Посидим немного, а?

Видимо, не отошел еще от пережитого, не хотел идти в курень.

— Посидим, — с подхалимской готовностью тотчас согласился Сережа, — на воздушке и покуришь.

Уселись на кубы прессованной соломы, лицом к закату. Отсюда, со взгорья, еще виднелся краешек солнца. Словно вязкая багровая капля растеклась над резкой чертой черного далекого леса.

Василий сидел сгорбившись, затягивался коротко. В закатном свете беспощадно обозначались грубые морщины, дряблая кожа шеи цветом и пористостью напоминала зоб индюка.

Молчали. Тихонько посапывал и шмыгал осторожно Сережа. Счищал сосредоточенно палочкой грязь с сапожек резиновых. Василий далеко отбросил сигарету, сказал неожиданное:

— Давно я хотел посмотреть эти места.