Ну, и не стерпели мужики такого изгалятельства. Благо, бывших фронтовиков средь них имелось немало, больше половины с фронта вернулась с "Георгиями", двое даже успели заслужить полный бант, а один - Николай Каурин, на "действительную" призванный ещё до войны - так даже из "мослов" в поручики выбился. Каурин, собственно говоря, на родину вернулся ненадолго, отдыхая после очередного ранения. Да так и застрял по причине всем известных событий, в державе произошедших. Известие о Брестском мире выслушал скрипя зубами и после того даже капли уважения к новой власти не имел. Пил беспробудно после этого целых две недели, затем отошёл, отпарился в баньке и сел думать, как жить дальше и что теперь делать.
Был Каурин человеком вспыльчивым, но воевать умел хорошо: на турецком фронте командовал ротой разведчиков-пластунов и аккуратно, без шума и пыли вырезать передовые охранения противника выучился прекрасно. Жениться до призыва на службу Николай не успел, жил с родителями. Когда продотрядовцы повели со двора скотину, оставив хозяевам единственную (из восьми) корову, Николай, стиснув зубы, промолчал, разумно решив, что лезть с голыми руками на штыки попросту бессмысленно, а вопить и ругаться - тем паче. Боле того: он даже сдержал старшего брата, что кинулся было к вилам. Выжидать своего времени война Николая выучила хорошо. Стерпел и то, что обозвали его золотопогонной сволочью (споротые было в феврале погоны Каурин, возвращаясь на Урал, вновь пришил, уж слишком дорого они ему достались, и "клюкву", полученную где-то за неделю до убийства Распутина, на эфес сабли снова старательно укрепил). На требование очкастого и чахоточного командира продотряда (судя по форменной тужурке, из телеграфистов) снять погоны резонно ответил, что погоны эти заслужил собственной кровью, пролитой там, где, случись телеграфисту оказаться, последний бы непременно в момент обделался. Чахоточный схватился было за револьвер, но удержали свои же (благо, и средь них фронтовики нашлись, народ понимающий): нечего, мол, с контуженным связываться. Тот кургузую свою пушку в кобуру спрятал, сквозь зубы пообещав Каурину комфортное место на свалке истории чуть позднее. К вечеру курицынцы уже готовы были устроить продотрядовцам немедленную расправу, наиболее активные пришли за советом и руководством к Каурину. Но Николай решительные и немедленные действия мужикам запретил, резонно рассудив, что курицынцам такое всенепременно выйдет боком.
Ночевать в посёлке продотрядовцы побоялись и, рассчитывая к полуночи достичь Староуральска, вскоре после полудня отбыли. Составили обоз из пяти своих и трёх курицынских подвод, сгуртовали реквизированный скот и двинулись в путь. С последней подводы предупреждающе-зловеще подмигивал чёрным зрачком дульного среза обшарпанный "Льюис".
Спустя четверть часа (благо, несложный план действий был выработан ещё в обед) вслед пошла погоня. Разделились. Одни, следуя параллельно дороге лесом, обогнали продотрядовский обоз, другие зашли с тыла и флангов. Оружия у мужиков было в достатке, стрелками все были тоже неплохими: и фронтовая выучка, да и откуда в охотничьих краях плохим стрелкам взяться? Был в наличии и "Максим", но, по здравому рассуждению, с собою пулемёт брать не стали, дабы в горячке боя не угробить собственную скотину, ради возвращения которой всё, в первую очередь, и затевалось.
Исход боя был предопределён. Два десятка продорядчиков-горожан против тридцати хорошо вооружённых и прекрасно знающих местность курицынцев под командованием боевого офицера-разведчика серьёзного сопротивления оказать не могли и не успевали. Цели были разобраны заранее. Бойцов, сидевших за пулемётом, выбили в первую очередь, остальные своих товарищей пережили ненадолго, лишь некоторые успели сделать по одному ответному выстрелу. Лишь чахоточный телеграфист оказался достаточно шустрым, чтобы успеть юркнуть под телегу, откуда он начал пальбу из тупорылого "Бульдога", пуская пули в белый свет, как в копеечку. Патроны у него вскоре закончились, после чего горе-вояка был весьма невежливо извлечен из своего укрытия и надёжно связан. Потерь курицынцы не понесли, за исключением одного легкораненого, которому пуля навылет прошила мякоть плеча. После этого телеги развернули в противоположную сторону, дабы обнаружившие разгромленный продотряд решили, что всё случилось ещё на полпути к Курицино, трупы продотрядовцев сволокли в сторону и закопали. Наиболее ретивые да злые предлагали оставить чахоточного в лесу, предварительно раздев и привязав к дереву (пока комары не заедят). Каурин не разрешил. Во-первых, потому что опасался, что жертва будет кем-нибудь обнаружена ещё до того, как комары закончат своё дело, во-вторых, так как подобных "развлечений" Николай на дух не переносил и справедливо считал их несовместимыми с собственными понятиями об офицерской чести. Кончилось тем, что бедолагу-большевичка попросту прикололи штыком, затем закопали рядом с остальными. Вернулись в посёлок, где раздали всё реквизированное хозяевам.
Дальше жить спокойно уже не получалось. "Опчество", собравшись поутру на сход, постановило: "Большаков с коммунистами - бить!" В отряд, командиром которого единодушно выбрали Каурина, записались практически все, способные держать в руках оружие. Николай, отобрав, в первую очередь, фронтовиков, дополнил отряд молодёжью и мужиками посмекалистее и посильнее, подчистил в посёлке все запасы оружия и боеприпасов (коих сыскалось немало), усадил всех на коней и приступил к активным партизанским действиям. В открытые бои старались не ввязываться, ограничивались налётами на продотряды и небольшие группки красноармейцев. Когда в здешние края пришли войска Колчака, Каурин собрался было отрядик свой (к тому времени увеличившийся до двух с половиною сотен) распускать по домам, а сам - податься на службу в армию, которую он считал кадровой. Не тут-то было! Во время прощальной пирушки пришло известие, что в Курицино нагрянули казачки, грабящие посёлок не хуже продотрядовцев, а то и почище, поскольку обосновались в посёлке, похоже, надолго, самогонку глушат по-чёрному, жрут в три горла и девок обижают. А тех мужиков, кто возмущаться пытался, упирая на заслуги кауринского отряда в деле борьбы с большевиками, попросту выпороли. Мужички того не стерпели, и казакам пришлось похуже чем продотрядовцам: некоторые, на которых бабы указали, как на особых злыдней, и мучились соответственно особо долго. И помешать тому Каурин уже не смог - свои бы тут же пристрелили. Война пошла по новой, только теперь с белыми. В таком виде кауринцы и встретили окончание военных действий на Урале. А поскольку в первоначальных своих подвигах засветиться не успели, то, соответственно, увенчаны были славой как геройские красные партизаны. Разговоров к тому времени на тему: принимать им Советскую власть или не принимать, уже быть не могло. Тем более, что продразвёрстку сменил продналог. Жители Курицино вернулись к прежним мирным занятиям, с настороженным восторгом прияли НЭП и, в общем-то, ничего не имели против колхозов, поскольку, по своему образу мышления, колхоза от имеющейся у них общины не отличали. Приехавшему в Курицыно уполномоченному из Свердловска заявили, что в колхоз записываются все поголовно. Тот вначале обрадовался, затем забеспокоился. Стал выяснять, что к чему и был огорошен свалившейся на него информацией. Во-первых, оказалось, что бедноты и неимущих в посёлке не имеется, наёмный труд никто тоже не использует (по причине многосемейности). А, во-вторых, занимаясь крестьянским хозяйством, некоторые, к тому же, являлись пролетариями, работая на заводе. Классифицировать по Марксу жителей Курицино уполномоченный не смог и потому распрощался в надежде во всём разобраться с помощью более компетентных и политически подкованных товарищей. Товарищи, наведя справки, схватились за головы: по всем признакам (кроме наёмного труда, напрочь отсутствующего) курицынцы являлись матерущими кулаками, включая тех, кто работал на заводе, поскольку их ближайшие родственники продолжали наживаться самым наглым образом. Да и в нескольких ближайших сёлах Курицино было охарактеризовано, как посёлок сплошь кулацкий, к тому же - староверский. Не спасала и слава красных партизан. Меры по ликвидации потенциального контрреволюционного гнезда были приняты немедленно. В результате девять десятых жителей посёлка отправились в ссылку на перевоспитание. Семья Николая Каурина не пострадала, поскольку глава семейства, отделившись от родителей, хозяйством не занимался вовсе, работал на заводе мастером литейного цеха, да запоем читал книжки. Большую чистку конца тридцатых годов Каурин со своим семейством пережил благополучно, поскольку в начальство не лез, ни в заводское, ни в партийное, довольствуясь, на правах красного партизанского командира, местами в президиумах по праздникам. А всё свободное время проводил в лесу на отцовской заимке, откуда и пропал в пятьдесят седьмом году бесследно.
