Второй официальной женой стала знаменитая танцовщица Айседора Дункан.

Художник Ю. Анненков в «Дневнике моих встреч» писал:

«Захваченная коммунистической идеологией Айседора Дункан приехала, в 1921-м году, в Москву. Малинововолосая, беспутная и печальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязненная кутилами всех частей света и прозванная “Дунькой” в Москве, она открыла школу пластики для пролетарских детей в отведенном ей на Пречистенке бесхозяйном особняке балерины Балашовой, покинувшей Россию.

Прикрытая легким плащом, сверкая пунцовым лаком ногтей на ногах, Дункан раскрывает объятия навстречу своим ученицам: ребятишки в косичках и стриженные под гребенку, в драненьких платьицах, в мятых тряпочках, с веснушками на переносице, с пугливым удивлением в глазах. Голова Дункан наклонена к плечу, легкая улыбка светит материнской нежностью. Тихим голосом Дункан говорит по-английски:

– Дети, я не собираюсь учить вас танцам: вы будете танцевать, когда захотите, те танцы, которые подскажет вам ваше желание. Я просто хочу научить вас летать, как птицы, гнуться, как юные деревца под ветром, радоваться, как радуется майское утро, бабочка, лягушонок в росе, дышать свободно, как облака, прыгать легко и бесшумно, как серая кошка… Переведите, – обращается Дункан к переводчику и политруку школы, товарищу Грудскому.

– Детки, – переводит Грудский, – товарищ Изидора вовсе не собирается обучать вас танцам, потому что танцульки являются пережитком гниющей Европы. Товарищ Изидора научит вас махать руками, как птицы, ластиться вроде кошки, прыгать по-лягушиному, то есть, в общем и целом, подражать жестикуляции зверей…»

Дункан годилась Есенину в матери – разница в возрасте составляла 18 лет. Пожалуй, между ними не было ничего общего, их отличало все, положение, жизненный опыт, язык. Дункан не говорила по-русски, Есенин только по-русски и говорил. Искусствовед М. Бабенчиков: «По-русски Дункан знала всего несколько слов: “красный карандаш”, “синий карандаш”, “яблоко” и “Луначарский”, которые произносила, как ребенок, забавно коверкая и заменяя одну букву другой».

Вс. Рождественский: «Об их первой встрече ходило немало легенд. Вот одна из них.

Выступали ученицы знаменитой танцовщицы. Одна за другой исполняли они в античных туниках, с босыми ногами, ритмические пляски, воспроизводившие рисунки чернофигурных греческих ваз. Есенин глядел на них равнодушно. Их гибкие и строго ритмизованные движения, казалось, ничего не говорили его душе. Но затем начала свой танец Айседора Дункан. Точный, необычайно легкий полет ее тела и тонкая выразительность жеста захватили присутствующих. Дыхание подлинного искусства прошло над притихшим залом. Есенин широко раскрыл восхищенные глаза. Он, русский человек, в эту минуту и сам почувствовал себя на счастливых берегах древней Эллады, рождавшей богов и героев.

По окончании танца он вскочил с места и на огромном зеркале, идущем во всю стену, острым камешком своего кольца начертил два четких слова: “Люблю Дункан” – и поставил три огромных восклицательных знака. Мировая знаменитость, избалованная непрестанными успехами, очевидно, первый раз в жизни столкнулась с подобным выражением восторга. Она попросила перевести ей есенинские слова. Смысл их поразил ее не менее, чем способ, который избрал Есенин, чтобы выразить свои чувства. Когда же ей стало известно, что перед нею уже прославленный поэт, не так давно бывший простым деревенским пастухом, Дункан и сама пришла в не меньший восторг. Она тотчас же начала беседу с Есениным (через переводчиков, конечно) и уже весь вечер не отпускала его от себя».

Окружающие также отмечали материнские чувства Дункан, чьи собственные дети трагически погибли. Может, не обошлось без сыновьих чувств со стороны Есенина, много лет росшего без матери, под воспитанием деда. В биографии Есенина психологам вообще большой простор для психоанализа.

Поэт В. С. Чернявский:

«Мое недоверчивое удивление по поводу его близости с Айседорой Дункан вызвало с его стороны целый ряд теплых и почти умиленных слов об этой женщине. Ему хотелось защитить ее от всякой иронии. В его голосе звучало и восхищение, и нечто похожее на жалость. Его еще очень трогала эта любовь и особенно ее чувствительный корень – поразившее Дункан сходство его с ее маленьким погибшим сыном.

– Ты не говори, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая (под краской), вот как снег. Знаешь, она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала…

Но безграничные безумства Дункан, ревнивой и требовательной, не отпускавшей от себя Сергея ни на минуту, утомили его, он говорил, что, как вор, бежал от нее на океанском пароходе, ожидая погони, чувствуя, что не в силах более быть с нею больше под одной крышей».

И. Эренбург: «Он обрадовался ее любви как мировому признанию».

Вс. Рождественский: «Было в есенинском увлечении знаменитой танцовщицей и нечто от привычного ему тщеславия и стремления “удивлять неожиданностями”, а вместе с тем и большая доля искреннего чувства – человек большой искренности, Есенин никогда не мог бы лгать самому себе».

С. Городецкий: «По всем моим позднейшим впечатлениям это была глубокая взаимная любовь. Конечно, Есенин был влюблен столько же в Дункан, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще мог влюбляться».

Б. Пастернак: «Есенин к жизни своей отнесся как к сказке. Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан».

М. Бабенчиков навестил Есенина в особняке Дункан на Пречистенке, 20: «Поднявшись по широкой мраморной лестнице и отворив массивную дверь, я очутился в просторном холодном вестибюле. Есенин вышел ко мне, кутаясь в какой-то пестрый халат. Меня поразило его болезненно-испитое лицо, припухшие веки глаз, хриплый голос, которым он спросил:

– Чудно? – И тут же прибавил: – Пойдем, я тебя еще не так удивлю.

Сказав это, Есенин ввел меня в комнату, огромную, как зал. Посередине ее стоял письменный стол, а на нем среди книг, рукописей и портретов Дункан высилась деревянная голова самого Есенина, работы Коненкова. Рядом со столом помещалась покрытая ковром тахта. Все это было в полном беспорядке, точно после какого-то разгрома.

Есенин, видя мое невольное замешательство, еще больше возликовал:

– Садись, видишь как живу – по-царски!»

Из воспоминаний Ю. Анненкова: «С Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем и Кусиковым я часто проводил оргийные ночи в особняке Дункан, ставшем штаб-квартирой имажинизма. Снабжение продовольствием и вином шло непосредственно из Кремля. Дункан пленилась Есениным, что совершенно естественно… <…> Роман был ураганный и столь же короткий, как и коммунистический идеализм Дункан.

Помню, как однажды, лежа на диване рядом с Дункан, Есенин, оторвавшись от ее губ, обернулся ко мне и крикнул:

– Осточертела мне эта московская Америка! Смыться бы куда!

И, диким голосом, Мариенгофу:

– Замени ты меня, Толька, Христа ради!

Ни заменить, ни смыться не удалось. Через несколько дней Есенин улетел с Дункан заграницу».

Л. Белозерская-Булгакова описала встречу с супругами в Берлине:

«Я сидела рядом с Дункан и любовалась ее руками. И вдруг, совершенно внезапно, она спросила меня по-французски:

– Sommes nous ridicules ensemble? (“Мы вместе смешная пара?”) Мне сразу показалось, что я ослышалась, до того вопрос в ее устах был невероятен. Я ответила: “О, нет, наоборот…” Так иногда совершенно чужого легче спросить о чем-то интимном, чем самого близкого, тем более, если думаешь, что никогда с ним больше не увидишься.

Недавно я прочла воспоминания Айседоры, выпущенные в Париже уже после ее смерти, и поняла, что это женщина абсолютной внутренней свободы и безудержной дерзости, способная на самые крайние движения души и поступки.

Я приведу позже стихи Есенина к ней, которые он читал в 1923 году у нас в пансионе на Байрейтерштрассе, когда приехал с Кусиковым и балалайкой. Там есть слова “до печенок меня замучила”, и я верю в это.