И тишина. Колеса перестали вращаться. Но чем-то запахло – тяжело и едко. Пахло черным: маслом и покрышками, пузырящимся пластиком. У меня путались ноги, когда я шла к машине, я чувствовала северный ветер, в зубах у которого приходилось идти почти боком. Внутри висела вниз головой на постромке ремня безопасности женщина в желтом, как лютик, платье. Черный поток волос колебался, закрывая ей лицо. Их кончики чиркали по крыше машины.

Во мне поднялось отвращение. Все это было так чудовищно, этот куст волос, росший не в ту сторону. Я споткнулась о кочку в траве и коснулась крыла машины, ощутив ее горячий металл.

Из нее выползла смерть. Я видела, как это было. Смерть вышла из окна в своем платье цвета лютика. Легла на плющ, стелившийся у корней деревьев. Щитки листьев плюща на мгновение стали яркими рядом с желтым платьем.

Ветер подхватил меня, как листок. Понес мимо дерева, я потянулась, обхватила ствол руками и прижалась щекой к грубой коре. Дуб. Я знала, у него глубокие корни. Листья накрыли меня, раскинулись, защитили. Я вцепилась крепче.

Тень затолкал мне в голову пузыри с мыслями.

Мы ничего не можем сделать.

Надо уходить.

Мы никому не должны рассказывать.

Видишь, я знал, что они придут – потерянные души. Они не ждут особого приглашения, мне ли не знать. Об этом шептались среди деревьев. «Я пришел первым», – хотел сказать я, но они и внимания бы не обратили на мелочь вроде меня.

Знаешь, сперва она попробовала поговорить со мной.

Ух, как она меня напугала. Я обернулся, а она стоит рядом, босиком и в желтом платье.

– Я Анна, – сказала она.

И продолжила:

– Милый, сходи, приведи ко мне Руби, хорошо? Мне нужно ей кое-что передать.

Я убежал.

Я в первый раз увидел кого-то из наших так близко. Меня это напугало. А еще я не знал, чего она хочет – перевести тебя на нашу сторону? Об этом она говорила? «Оставь ее, пусть бегает, пока может!» – выкрикнул я через плечо. Я слышал на бегу, как она плачет в темноте. Но не остановился.

Но, глядя, как все обернулось, думаю, что нужно было остаться и выслушать ее.

Что бы я тебе сказал, если бы мог толком собраться с мыслями? Во-первых, попытался бы рассказать, что помню о своей короткой жизни. Как горит свет свечей в блестящей прослойке угля. Из трубки поднимаются клубы дыма, курильщик за ними смотрит на меня, прищурившись. Молочно-белые ноги, сбитые от ходьбы, опущенные в унимающий боль пруд у мельницы. Луна за окном – как глаз смерти.

Как бы ты восприняла мешок с памятными картинками из моей жизни? Какими будут твои, когда придет время? Эти спутанные вспышки – все, что остается? Я запрыгиваю на высокую ветку и размышляю об этом. Понемногу они возвращаются, их становится все больше и больше. Вот остановился на дороге купить лепешек, золотых кружков – вкуснее я ничего не пробовал. Вот копаю землю голыми руками. Он кажется таким маленьким, этот мешок с картинками, едва ли о нем стоит говорить.

Пока картинки не начинают сплавляться воедино, словно из дребезжащих кусков складывается позвоночник.

Я смотрю вниз, когда ты проходишь точно под моим насестом. Вижу твое темечко. На мгновение меня снова одолевает мысль впрыгнуть в твое тело сверху и вытолкнуть тебя. Прости. Прости. Прости. На самом деле мне больно видеть тебя такой – с опрокинутым лицом, с прижатыми к щекам ладонями. Иногда мне так хочется помочь, но когда я пытаюсь, получается не лучше, чем у женщины в желтом платье. На твои бедные худые плечики и так взвалено слишком много бед, Руби. Нам бы всем оставить тебя в покое.

В старом доме окна в разных местах то тонкие, то толстые, поэтому, когда по дорожке шли полицейские, стекло преображало их – две синие фигуры карабкались по ячейкам окна.

Я все выплеснула сегодня утром. Машина. Желтое платье. Женщина вниз головой. Тайна была слишком велика. Ее было не удержать.

– Какого черта ты раньше не сказала? Она могла быть еще жива, когда ты ее видела. Может, она умерла ночью, и ты будешь в этом виновата, – гневался Мик, прежде чем позвонить в полицию.

– Руби, я… – шептала Барбара сквозь рокот наборного диска; лицо у нее побелело. – Пожалуйста.

Она прижала руку к боку и, шаркая, вышла в коридор. Я видела, как она там стоит, согнувшись над столбом перил.

Теперь они пришли, чтобы сообщить о своем расследовании.

Ветер занес их голоса в дом. Я не могла разобрать, что они говорили, но когда они вошли в гостиную, глаза Мика потускнели и скользнули по мне, сидевшей на уголке дивана.

– Вот она, – произнес он, вынул из кармана самокрутку и сунул ее в рот.

Старший полицейский опустился рядом со мной на диван и уселся поудобнее, так что его форма выдохнула запах внешнего мира – лесов, рек и земли, где он только что был.

– Так, Руби. – Его голос как будто парил. – Ты ведь знаешь, что такое ложь, правда? Знаешь, какова правда. И можешь отличить одно от другого, потому что ты уже большая девочка.

В углу гостиной лежали папины гири. Я постаралась сосредоточиться на них.

Кивнула. Глаза у полицейского были, словно голубая вода среди лица. Щетина доходила до самых скул.

– Руби…?

– Да, – прошептала я. – Но я все это видела. Там была не просто тень…

– Тень? – Голубая вода в его глазах внезапно стала темнее. – Это что за разговор? Ты думаешь, это могла быть просто тень. Давай-ка, детка, все проясним. Мы обыскали то место, которое ты указала. А ты теперь заводишь речь про тени.

Он был раздражен. Я уже слышала про поиски незнамо чего и про то, что нужно обследовать реку, а значит, доставать со склада забродные костюмы, в которых полно пыли, и вообще им сто лет в обед. Не больно приятно совать в такое ноги, особенно в воскресенье.

Мик маячил у двери. Ничего не говорил, но я, по-моему, опять слышала жужжание у него внутри.

– В общем, – полицейский сунул руку в карман мундира и достал книжку в коричневой обложке с потрескавшимся корешком, – вот все, что мы нашли. Это твое, Руби?

Это был «Путь паломника» со следом моей ноги на обложке. Наверное, я на него наступила. Казалось, книга сейчас распадется у него в руках, обернется прахом и кучей лоскутков и гнилой кожи. Тянулись долгие секунды, книга то делалась четче, то расплывалась.

– Все, с меня хватит, – фыркнул Мик и вышел, а я осталась с Барбарой и двумя полицейскими.

– У нее очень богатое воображение.

В голосе Барбары появилась новая нотка. Серьезная. Приглушенная. Это, подумала я, из-за того, что у нас сидят представители власти, надувают щеки и ведут себя, словно они тут хозяева. Я представила, что будет, когда они уйдут: Барбара выставит им в спину пальцы вилкой. Я столько раз это видела, как она поднимала костлявые пальцы буквой V вслед Мику, выходившему пройтись вечерком с начесанным выше обычного чубом, в блестящей кожаной куртке, оставлявшему в коридоре облако одеколона.

Барбара проводила полицейских, дверь хлопнула, и, несмотря ни на что, при мысли о том, как она вскинет у них за спиной пальцы буквой V, мне пришлось опустить лицо, чтобы скрыть улыбку.

Барбара вернулась в гостиную и поймала меня.

– Вот что. Прекращай это. Не знаю, как я тебя в этот раз вытащу. Правда, не знаю.

Снаружи выл ветер. Я зигзагами блуждала по саду: подобрала с земли прутик, который тащило ветром, и стала хлестать себя на бегу по голым рукам, пока не выступили красные полосы. На веревке болтались брюки и рубашки Мика. Я остановилась, прикусила губу и подумала о лежавших в кухне спичках, об их спящих в коробке розовых головках. Пальцы у меня зудели от желания коснуться наждачной бумаги ствола дерева у нас во дворе. Я вспомнила «день горящей рубашки» – как она подернулась красным и золотым, а потом сама собой свернулась. Как я вернулась домой, и как меня поразило то, что в кухне все по-прежнему. Банка саксовской соли на столе. Бурые и красные бутылочки соусов за туманным стеклом в шкафчиках. Как я нюхала запах гари, исходивший от моих пальцев, и как вернула на место спички; не хватало всего одной розовой головки. Как спокойно мне было до конца дня.