Отец прочитал записку и удивленно посмотрел на меня.

– Ты? Дрался?

Его недоверие говорило, что до сегодняшнего дня меня считали дома кроткой овечкой.

– Я защищался.

Отец повысил голос:

– Ты прекрасно знаешь, что я не хочу, чтобы ты дрался. Если кто-то из ребят пристает к тебе или дразнит, ты должен подойти к учительнице и сказать, а не распускать руки.

– Знаю, но он меня…

– Не хочу ничего знать. – Отец сурово взглянул на меня и стиснул зубы. – Ты не должен был его бить. Точка.

Он сердился на меня, и у меня защипало в горле.

– Нет, ты послушай! Он сказал, что мне… Хотел…

– Замолчи! Ты не имеешь права бить своих товарищей!

Я расплакался. Слишком тяжкий день выпал мне на долю, я же еще не взрослый. Драка. Гнев Лапорта. Мои несчастные уши. Страх перед наказанием.

– Реви, сколько хочешь! – сердито продолжал отец. – Как я завтра буду выглядеть перед директором? Дураком?!

– Успокойся, Жак, – вступилась мама, чувствуя, что отец разгорячится сейчас без меры.

– Успокоиться? Да как я могу успокоиться? Разве так я воспитывал своего сына? Хотел вырастить из него драчуна и бандита? Что я буду говорить директору? А если родители этого мальчика подадут на нас жалобу? Если мы с тобой пойдем из-за него в тюрьму?

Папа любил все преувеличивать, но зрелище моего отца в наручниках и мамы, рыдающей у его ног, потрясло меня.

Отец схватил меня за плечи и принялся трясти. Похоже, взрослым кажется, что детское недомыслие – это что-то вроде кожуры, от которой нужно избавиться, чтобы мозги освободились.

Жюльен выскочил из соседней комнаты, наставив указательный палец на отца. Конечно, он стоял за дверью и подслушивал. До поры до времени он сдерживался, но больше не мог.

– Отпусти его! Не смей ему делать больно!

Все мы знаем, что Жюльен всегда вмешивается. Он вмешивается в любую ссору и всегда на стороне слабого. Дома его прозвали «защитником безнадежных». Я ценю мужество моего брата, но его вмешательство меня не радует. Сейчас папа разозлится еще больше. Первая пощечина достанется брату, все остальные мне.

Жюльен, набычившись, чтобы придать себе весу, продолжает, дрожа от гнева и ужаса:

– Он сказал, что Рафаэль еврей. И еще… говорил про его…

Жюльен замолкает и показывает себе между ног.

– Да! И он имел право защищаться, – заключает он дрожащим голосом.

Речь адвоката закончилась. Речь короткая, сбивчивая, но действенная. Слова Жюльена подействовали как магическое заклинание – все молча застыли на месте. Папа с приоткрытым ртом – он уже не грозит мне больше! – крепко держал меня за плечи, но уже не тряс. На лице у мамы читалось неодобрение, она была недовольна вторжением Жюльена. А я? Я смотрю на брата с восхищением и немного растерянно. Он по-прежнему целит в папу указательным пальцем, и тишину в комнате нарушает только его сопение. Папа отпускает меня.

– Что ты такое говоришь? Какой еще еврей?

– Рафаэль еврей! Ты что, не знаешь? – отвечает Жюльен, раздраженный нелепостью вопроса.

– Да я-то знаю, – сердито отвечает папа.

– Тогда чего спрашиваешь? – вздыхает Жюльен, глядя на меня и пожимая плечами.

– Над тобой смеялись, потому что ты еврей? – спрашивает папа, нахмурившись.

Жюльен догадывается, что правильно выбрал довод. Он слышал на переменке, как ребята обсуждали нашу драку, и после уроков засыпал меня вопросами, крутясь вокруг, как упорная маленькая собачонка. Я не хотел ему отвечать, и тогда он пристал к моим одноклассникам, с которыми прекрасно ладил. Адвокат и следователь в одном лице.

Я кивнул и вытер слезы, которые все еще текли по щекам.

Папа с мамой тоскливо переглянулись. Отец, насвистывая, уселся в кресло.

– Иди-ка сюда, – позвал он меня.

Я подошел с немалой опаской.

– Да, – с торжеством продолжал Жюльен. – Он сказал, что у евреев нет… Ну, в общем, краника. И хотел снять с него трусы. И..

Папа повернулся к брату и показал ему на дверь.

– Быстро в кровать! И посмей только еще раз говорить со мной таким тоном!

– Но это же несправедливо! – заявил младший с горечью.

– Отправляйся!

– Почему я не могу остаться? Ты узнал правду, потому что я ее сказал! Если бы я не сказал, ты бы надавал как следует Рафаэлю, а потом что? Хорошо бы было?

– Спать, я сказал!

Приказ не подлежал обсуждению, Жюльен понурился с обиженным видом.

– Ну и ладно, но все равно несправедливо, – пробурчал он и побрел в детскую, сердито перебирая босыми ногами.

– Рафаэль, давай рассказывай, что у вас на самом деле произошло.

Я рассказал, что случилось утром в раздевалке. Лицо отца становилось все суровее и серьезнее. Когда я кончил, он взглянул на маму, в глазах у него светилась досада.

Мама сидела в кресле, сложив на груди руки, и по лицу было видно, что она в отчаянии.

– Ты правильно сделал, что дал этому идиоту по морде, – совершенно неожиданно сказал отец и сразу же пожалел о сказанном. – То есть я хочу сказать, что могу тебя понять. Но в будущем я бы предпочел, чтобы ты обращался ко мне, а не принимал подобных решений.

Я видел, что отец в затруднении. Случай был не из обыденных, у него в запасе не было готового решения, которое он мог бы мне вручить.

– Ну-у… Если бы я стоял и ждал, они бы меня раздели…

Отец закусил губу.

– Да, я понял. Ладно, иди спать, – проговорил он, желая собраться с мыслями. – Завтра поговорим.

Жюльен меня дожидался. Ему не нужно было ничего рассказывать, он все уже знал, стоял за дверью, приложив ухо.

– Спасибо тебе, – сказал я.

– Можно я к тебе спать? – спросил он, поспешив воспользоваться своим преимуществом.

Я кивнул, и мы нырнули в мою постель. В голове у меня крутилось множество слов и событий, их следовало привести в порядок, если я хотел заснуть.

Прошло несколько минут, дверь открылась, и, освещенный светом лампы из столовой, появился отец.

– Спокойной ночи, сыновья!

– Спасибо, пап, – хором ответили мы.

Он закрыл дверь и тут же открыл ее снова.

– Хорошую дулю он от тебя получил, так ведь, сынок? – прошептал он заговорщицким тоном.

Мне показалось, я чего-то недослышал.

– Ну-у… Да!

Жюльен поднялся на кровати и возбужденно заговорил:

– Классную дулю, папа! У идиота этого нос прямо хрустнул. Он так и повалился на пол. Настоящий боксерский удар! И даже…

– Скажи, пожалуйста, я тебя о чем-то спрашивал?

– Нет, но я…

– Ложись и спи!

– Несправедливо!

Драка с Александром положила начало моему внутреннему самоопределению. До этого я называл себя евреем, как француз может назвать себя бургундцем, фанатом клуба «Сент-Этьен» или поклонником Парижа. Небольшие, присущие нашей жизни особенности были настолько привычными, что я их не замечал: два-три раза в год мы ходили в синагогу, у входа висела мезуза[5], коробочка с благословением дому, на книжной полке лежал молитвенник. А несколько традиционных блюд казались мне привезенными из Марокко – страны, где я родился. Драка стала эпицентром моей внутренней, личной жизни. Историей о неслыханном насилии, о готовности надругаться над моими мечтами, над детской беззаботностью, о желании заслонить от меня мир пыльной ледяной завесой, сквозь которую не пробиваются ни краски, ни свет.

Я не знаю, правильно ли поступил отец, открыв мне слишком рано слишком многое. Возможно, из-за случившегося он поспешил взять на себя роль проводника, желая уберечь меня от других случайностей. Уверен, о трудном нашем разговоре он думал с самого моего рождения, а возможно, и еще раньше. Но, конечно, он рассчитывал, что разговор этот состоится гораздо позже, когда я пройду бар-мицву – обряд, после которого меня будут считать мужчиной.

Но разговор состоялся неожиданно рано. Я был ребенком и не подозревал, что существует такое чувство, как ненависть. И вот она вторглась в мою жизнь. Отец постарался смягчить потрясение.