Не менее важной темой, очень характерной для ученого, мудреца, представляется скептицизм, сомнения и раздумья автора о Боге, человеке и смысле жизни, хотя объявлять их «гуманистическими» или «материалистическими» нет особых оснований:

Наконец, необходимо отметить «протестные» мотивы: острую неудовлетворенность автора окружающим миром, его попытки выразить свое отношение к несправедливостям жизни, так называемый спор с Богом. В разных вариантах эти настроения проходят через весь текст «Рубайят». Такие четверостишия, (наряду с винными) особенно часто переводились и цитировались в советские времена, когда всякое недовольство жизнью трактовалось как явление социальное, как зеркало противостояния средневековых «трудящихся масс» феодалам-угнетателям, а порой – и как призыв к борьбе. Любое откровенное несогласие с религиозными правилами и практикой рассматривалось как свидетельство последовательного материализма и атеизма: «От веры к бунту – легкий миг один»; «Такое небо – тьфу! – не стоит и плевка», – энергично заявляют переводчики от лица Хайяма, мягко говоря, смещая акценты. Вот рубаи, известное в различных русских переводах:

Но Хайям никогда не выступал в качестве борца – ни в «борьбе роковой» с небесами, ни в дворцовых схватках, – он был рефлексирующим ученым, философом аристотелианского толка, стремившимся познать и понять жизнь и ход времен, признанным искателем истины, оставаясь при этом гордым индивидуалистом, а вовсе не «пролетарием умственного труда». Да, он констатировал (если это действительно был он):

Однако значительно более достоверными представляются другие строки:

Среди таких «прозвищ», навязанных Хайяму то ли зложелателями, то ли, напротив, не в меру ретивыми доброжелателями, затесался и ярлык «суфия», который неоднократно пытались прилепить к нему и его стихам как на Западе, так и на Востоке. Опровергалось, отбрасывалось подобное, совершенно необоснованное, истолкование стихов Хайяма тоже не раз, но почему-то все время всплывало вновь – мусор не тонет. Особенно рьяно взялись за «суфийскую версию» в последнее время: суфизм стал модой (среди тех, кто понятия не имеет, что это такое). Здесь не место излагать основы суфийского мистического мировоззрения, достаточно привести документированный пример подлинно суфийской поэзии – рубаи, принадлежащее перу покойного Имама Хомейни:

По-моему, без всяких комментариев ясно, насколько этот текст – по духу и по букве – отличается от хайямовских стихов.

Что же касается «Рубайят», то число выделенных тем, как и число примеров, можно увеличить, но внимательный читатель уже заметил, наверно, что все эти примеры совершенно недоказательны, неубедительны, если рассматривать их в качестве аргументов для определения авторства Хайяма, а именно такова была цель обращения к содержанию стихов. Конечно, Хайям мог бы написать стихи такого плана, такого типа, но ведь и другие авторы до и после него тоже могли это сделать! Известный иранист профессор А.Н. Болдырев даже высказал мысль, что более поздние поэты могли специально писать рубаи в духе Хайяма и затем вставлять в стих его имя/подпись, чтобы из-под этой маски бросать обвинения – властям, Богу, судьбе, не навлекая на себя кары. И вообще, кажется, мы приблизились к «кругу в доказательстве» (circulum in demonstrando), логической ошибке, где одни недостоверные суждения – недоказанные факты биографии, часто субъективное истолкование стихов – используются для доказательства других суждений, также не поддающихся проверке (об авторской принадлежности рубаи), и наоборот. Нужно поскорей выбраться из этого порочного круга и испробовать какой-нибудь другой метод. Кстати, упоминавшийся уже российский ученый В.А. Жуковский тоже пытался подтвердить свои наблюдения над четверостишиями, кочевавшими от одного поэта к другому, анализом их содержания и пришел к непререкаемому, как ему казалось, выводу: в одном человеке, «если только он не нравственный урод», не могут совмещаться столь противоречивые убеждения, склонности, направления, – т. е. опять-таки отнес поэтическое наследие Хайяма к числу позднейших компиляций. Можно, конечно, спорить с Жуковским, упрекать его в ограниченности кругозора, незнании человеческой натуры и т. д., но лучшим опровержением его слов послужит такое блистательное рубаи:

(Хотя стопроцентной уверенности в том, что это написал именно Хайям, тоже не существует.)

Таким методом, по моему глубокому убеждению, скорее всего может оказаться язык и стиль, хотя серьезный анализ того и другого возможен, конечно, только на основе персидского оригинала, а не переводов и не в рамках небольшой популярной статьи. К тому же, как справедливо указывает профессор М.-Н. Османов, объем каждого отдельно взятого рубаи (надо ведь проанализировать каждое) слишком мал, чтобы удалось применить современную сравнительно-статистическую методику. Тем не менее М.-Н. Османов еще в конце 50-х годов прошлого века опубликовал весьма интересные наблюдения о логике построения рубаи в книге о Хайяме, написанной совместно с Р. Алиевым. Эти наблюдения Османов развил и обосновал, на мой взгляд, весьма убедительно в статье, сопровождавшей первое издание «Рубайят» в переводе Г. Плисецкого: стилистика хайямовского рубаи, по его мнению, диктуется логикой ученого, а не поэта-профессионала. В том же духе о рубаи Хайяма отзывался другой тонкий знаток персидской поэзии – М.И. Занд: в статье к журнальной публикации переводов Плисецкого он указал, что эти четверостишия построены как парадокс (подразумевалась логическая категория). Действительно, логический парадокс (или антиномия) присутствует во многих рассматриваемых четверостишиях. Возможно, что именно такой прием в значительной мере обусловил бурный успех Хайяма на Западе в конце XIX в., он же мог помешать его популярности в родных краях: в персидский канон парадокс как поэтическая фигура не входил.