Делать нечего – сна как не бывало. Она осторожно встает – хотя его и пушкой не разбудить – и собирается на пляж. На улице еще почти темно и серо.

На пляже очень холодно, и она, укутавшись в полотенце и свернувшись в комок, засыпает. Возвращается только к обеду. Серега проснулся, сидит на балконе и пьет пиво. Лохматый и злой. Потом проговаривается – играл в карты. Просадил кучу «капусты» – это его слова. «Развели как лоха, – добавляет он. – Зверски болит голова и хочется жрать». Милочка дает ему таблетку и приносит из ресторана еду. Он ест жадно, руками. Мясной сок течет по подбородку, руки в томатном соусе. Неопрятно и совсем не похоже на ее Серегу.

Но, поев, он приходит в себя и начинает шутить.

– Прорвемся, Милка! – смеется он. – Что нам, бабок не хватит? На всю нашу жизнь? А не хватит – слупим еще! Да, малыш?

Милочка кивает и про себя радуется: «На всю нашу жизнь»! Значит, он собирается прожить с ней всю жизнь? «Я буду любить тебя вечно! – с восторгом повторяет она про себя. – Ты мне веришь, Серега?» И все налаживается, и опять все прекрасно.

Однажды они пошли в кино – для нее это праздник, обычно она ходила в кино одна. Серега, конечно, зевал и говорил, что фильм – полная глупость, в жизни так не бывает. Милочка тихо спорила и жарко убеждала его, что бывает – бывает любовь до гроба, и ожидание любимого из тюрьмы, и десятки лет одиночества.

– Так бывает! – повторила она и слегка обиделась. – Значит, и мне ты не веришь?

Долгим, пристальным, внимательным взглядом он посмотрел на нее, словно видел впервые, и улыбнулся:

– Эх, Милка, не знаешь ты жизни!

– Лично я, – тихо ответила она, немного смутившись, – лично я тебя бы ждала. Ждала бы, сколько надо – десять лет, двадцать… Ты мне не веришь?

Серега засмеялся:

– Не-а, не верю! Вот ни минуты не верю!

И она начала плакать – так это прозвучало обидно. И почему он ей не верит? Ну почему, почему? Вспоминая все это, Милочка тихо, беззвучно и горько заплакала. Свернувшись в комок, заскулила, как щенок.

Через пару недель она встала. Кое-как умылась, расчесала волосы и поела – жадно прихлебывая и причмокивая. Съев кастрюльку «нищего» супа – картошка, морковка, пшено, – добавила тарелку серых, разваренных макарон и выпила две чашки сладкого чая с печеньем.

Мать смотрела на нее не дыша, словно боялась спугнуть это счастье. Потом Милочка, не сказав матери ни одного слова, быстро оделась и вышла на улицу. Бабки у подъезда проводили ее молчаливыми и жалостливыми взглядами. И только потом, когда она скрылась за поворотом, громко и жарко, торопливо перебивая друг друга, принялись ее обсуждать. Беременная, что ли, Веркина девка? Али бросил жаних? По-любому – горе, что тут говорить. И дружно вздохнув, замолчали, пожевывая губами, – у всех было что вспомнить. Жизнь всех покусала.

Милочка поехала к Анзорчику. Он был дома, но, открыв дверь, долго раздумывал, приглашать ли нежданную гостью в дом. Вздохнув, наконец пропустил в коридор. Глаза прятал.

– Да ничего я не знаю, Мил! Ну честное слово! – Ну а потом признался: – Да, сидит. Да, дело плохо. Дед свалился с инфарктом. Прилетела из Лондона мать. Ходит, стучится, бьется во все двери, куда только можно. А помогать не хочет никто – кому это надо? Статья-то светит валютная, страшная. Кому охота мараться? Свидание? Да ты что, одурела? Кто тебе даст? Ты ему же никто! Передачи? Да за это ты не волнуйся – мать все приносит. Письмо? А как я его передам? Через мать? Нет, подруга, это – сама. Со мной разговаривать она не станет. Все причитает, что это мы, друзья, сбили ее честного мальчика с верной дороги. Смешно, правда? – И Анзорчик весело рассмеялся.

Милочка вздрогнула и нажала кнопку лифта.

Поехала на Патрики. Долго звонила в дверь – не открывали.

Наконец дверь приоткрылась.

– Вам кого, что вам надо?

Милочка что-то залепетала, а растрепанная женщина в темном халате ее перебила:

– Все это меня не волнует! Подруга Сергея? Да ради бога! У него этих подруг… Какое письмо? Вы что, обалдели? Нам сейчас не до вашего письма. Вы что, не в себе? Не понимаете? И вообще не до вас. Идите домой и не лезьте в нашу семью!

Дверь захлопнулась, Милочка медленно пошла прочь. Она еще долго металась по знакомым – в поисках любой информации, любого известия. Все тщетно.

Позже узнала – был суд, осудили. Дали пятерку – как повезло! По восемьдесят восьмой – и пятерку! Удача. Конечно, мать, конечно, дедовы связи. Правда, дед помирает – это его подкосило. Да и мать еле жива. И у папаши карьера накрылась.

Ей было наплевать и на деда с повторным инфарктом, и на «еле живую» мать, и на карьеру отца. Пять лет! Всего-то пять лет! Какая ерунда, какая чепуха! Они пролетят – и не заметишь. И Милочка воспрянула духом. «Какие пустяки – пять лет! – без конца повторяла она. – Конечно, я его дождусь, это даже не обсуждается. И мать его меня поймет, и мы с ней подружимся! Я поеду туда, на зону, к нему. А кто мне запретит? А там мы поженимся – я слышала, так бывает». Жизнь снова обретала смысл. Милочка ожила.

Пришла к его матери еще раз. Та, кажется, постарела еще лет на тридцать. Смотрела на нее невидящим взглядом – не узнавала. А потом вздрогнула:

– А, это вы… Подождите. – И вынесла листок бумаги: – Это, кажется, вам.

Милочка схватила его и бросилась вниз по ступенькам. На крыльце развернула.

Там было всего пару слов: «Не дергайся и ничего не предпринимай – сделаешь хуже. И вообще, живи, как будто ничего не было. Устраивай жизнь. Значит, такая судьба. Больше ты мне не нужна. Все забудь».

Все. Брела куда-то, куда ноги несли, и ревела. Споткнулась, упала, разодрала в кровь коленки. Поднял какой-то мужчина:

– Девушка, помощь нужна?

Мотнула головой и дальше пошла, еле передвигая ноги. В голове гулко стучало: «Сделаешь хуже. Устраивай жизнь. Ничего не было. Больше ты мне не нужна. Все забудь».

Как это – не было? Милочка остановилась. Не было? Да вы что? Это же жизнь была! Самая настоящая жизнь! Это до Сереги у нее ничего не было! Вычеркнуть, перечеркнуть? Забыть все, что было? Она оторопела, наконец осознав. Он от нее отказался. Вот так просто: забудь – и все! Он-то, наверное, уже забыл.

И тут подступила обида: ты со мной так? Ну хорошо. Значит, и я так же.

Правильно, надо слушаться маму: нельзя себя в такие годы в землю зарыть. Закопать, со всей своей красотой, юностью, нежностью, горячими руками и губами, гладким телом, крепкой грудью.

Мама плачет ежевечерне:

– Доченька, хватит себя убивать! В жизни такое бывает – ты мне поверь!

Глупая мама думает, что Милочку бросил парень. Если бы так. Ее не бросили – ее предали. А предательства она никогда не простит.

Глянула на себя в зеркало – страшная, господи! Чернота под глазами, нос острый, как у покойницы. Волосы тусклые, тощая – просто баба-яга.

Нет, так не пойдет. Я бы тебя ждала, Серега. Я бы все сделала. Передачи бы тебе возила, ждала тебя. Сколько надо ждала бы.

Да там бы, на краю зоны твоей, поселилась! В крестьянской избе. Черт с ней, с Москвой! Лишь бы видеть тебя, знать, что ты где-то здесь, совсем рядом. Но ты не захотел. Ну значит, так. У всех своя судьба, ты прав. У тебя – такая, выходит. А у меня будет другая. Назло тебе, милый. Назло, любимый, тебе! «Я буду любить тебя вечно!» Какая же я дура! Наивная глупая дура!

Теперь она знала, куда пойти – друзей было много. Это им с Серегой никто был не нужен – спешили остаться одни. Правда, были ли это друзья – вопрос.

И закружилась жизнь – опять закружилась. Квартиры, бары, кабаки. Гремящая музыка, танцпол, коньяк, сигареты, незнакомые лица. Шум, грохот, громкий натужный смех. Чужие жесткие руки, плечи, глаза. Чужой запах. Все чужое. Ненужное. И ненавистное. До тошноты.

Короткие поездки – спонтанные, внезапные, глупые.

Вдруг кто-то объявлял: «А не махнуть ли нам, братцы?» Все оживлялись: «Махнуть? Да раз плюнуть!» И поднимался спор – куда. Предлагали ленинград – он ближе всех. Потом – Ригу, Вильнюс, Ташкент или Сочи. Два – от силы три дня. Так, проветрить мозги.