- Мне давно известно о похождениях этих алтынсайских Лейли и Меджнуна! - Он тяжело опустился на стул. - Твой правдивый рассказ подтверждает, что они совсем потеряли стыд. Они могут навлечь позор на весь кишлак! Куда смотрит этот старый крикун, Муратали, который так любит драть горло… - Он хмуро побарабанил толстыми пальцами по столу и закончил: -…когда не надо.

- А вон и сам Муратали! - воскликнула Назакатхон, показывая на окно. - Вон идет по улице!

- Легок на помине!-проворчал Кадыров.- Ты вот что… Позови-ка его ко мне. И побудь пока у себя. Мне надо с ним поговорить. к

Назакатхон вышла. Вскоре перед столом Кадырова выросла поджарая фигура Муратали. Бригадир возвращался с поля. Его старый халат, бельбох и сапоги - все было серым от пыли.

Кадыров через силу приветливо ему улыбнулся, широким гостеприимным жестом пригласил сесть, посетовал, что Муратали ни разу не зашел к нему за время болезни.

Муратали оправдывался:

- Сам знаешь, раис, пора сейчас горячая, ни минуты нет свободной.

Кадыров осведомился, далеко ли направлялся Муратали.

Старик объяснил:

- В магазин, говорят, привезли сапоги. Я и надумал купить, старые-то тесноваты…

Закончив все расспросы, Кадыров решился наконец заговорить о том, ради чего позвал бригадира. Но речь свою он повел издалека, зная, как своеволен, как вспыльчив старый Муратали: скажешь ему неосторожное слово, так он из упрямства может затеять горячий спор.

- Ты знаешь, дорогой, как я тебя уважаю, - начал Кадыров, разыгрывая грубоватую дружескую откровенность. - Не один пуд соли мы с тобой съели. Ты меня всегда поддерживал… Гхм.,. я - тебя.

Муратали выжидающе молчал. Кадыров в разговоре с Назакатхон напрасно назвал его крикуном: старик, пока его не задевали, был немногословен.

- И дочь твоя мне как родная, - продолжал Кадыров. - Помнишь, у нее еще молоко на губах не обсохло, а я взял ее в секретарши. Три года она была у меня под крылом, каждая колючка, вонзавшаяся ей в ногу, причиняла мне не меньше боли, чем ей самой. Я учил и воспитывал Михри. Я доверял ей! Я, как отец, переживал за нее. Так что я тоже в ответе за твою дочь.

Тонкие губы Муратали были сжаты, и лишь глаза, колюче сверкавшие из-под седых кустистых бровей, выдавали его настороженную заинтересованность.

- Славная девушка твоя дочь. Потому и друзей у нее - хоть пруд пруди. Все тянутся к ней, как к солнцу! - Кадыров, понял, что зарапортовался, остановился с разгона и сказал уже деловитым тоном: - М-да… Только этому солнцу я посоветовал бы быть поразборчивей. Ты знаешь, с кем якшается твоя дочь?

- Керим хороший парень, - строптиво молвил Муратали.

- Да ты что, ослеп!-разозлился Кадыров. - Весь кишлак смеется над нашими Лейли и Меджнуном! Только и слышишь ото всех: Михри виснет на шее у Керима, Керим, как тань, повсюду тянется за Михри! Везде вместе: в клубе, в кино, на танцах.

- Парням и девушкам не заказано ходить в:ннцо,-упорствовал Муратали, хотя сам был готов излить на дочь и Керима потоки ярости. - Теперь не старые времена.

- Нынче, значит, дозволено заниматься лю-.бовными шашнями? - усмехнулся Кадыров.-

Нет, дорогой, луну подолом не закроешь. Михри и Керим забыли приличия. Ты думаешь, они ходят в кино смотреть фильмы? Да им там просто удобней обниматься!

- Кто это видел?

- Весь кишлак говорит об этом! А без ветра, сам знаешь, листья не колышутся. Вот притащит Михри в твой дом внука, посмотрим, как ты тогда запоешь.

Муратали встал, оперся дрожащими рунами о стол.

- Не возводи на мою дочь напраслину, раис! Михри не опозорит своего отца. И Керим…

- Керим!.. - Кадыров откинулся на стуле, тучное его тело сотряс издевательский хохот. - Да для этого сопляка нет. ничего святого. Он и меня… гм… Он поносит тебя на всех перекрестках. Ты, я слышал, стал ему подпевать, а*вот он тебя не жалеет! Это он уговаривает Михри бросить родное гнездо и поселиться в новом кишлаке! Это он, Керим, раззвонил по всему кишлаку, что отец у Михри - темный, отсталый и, как скупой над золотом, трясется над костьми своих предков. Ты их защищаешь, а они смеются над тобой, старым дурнем!

- Бог покарает тебя, раис, если ты говоришь неправду.

- Не мастер я на выдумки, - строго сказал Кадыров. - Я тебе и твоей дочери добра желаю. С Михри спрос невелик, она еще несмышленая девчонка. Для нее же будет лучше, если она станет держаться подальше от Керима. Тогда и сплетники прикусят языки. Так-то вот, дорогой.

Муратали ничего не сказал Кадырову, только клокастые его брови встопорщились, как иглы у ежа. Выйдя из правления, он направился не к магазину, а в поле. Кадыров, проследив за ним взглядом и убедившись, что ему удалось-таки допечь старика, что Михри теперь не поздоровится, вдруг помрачнел, сжал кулаками виски и неожиданно для себя, с тяжелой, равнодушной брезгливостью, подумал: «Докатился ты, раис. Докатился…» Кадыров сам не понимал, что с ним происходит. Казалось бы, он отвел душу, убил одним выстрелом трех зайцев, насолив сразу и Михри, и Муратали, и Кериму. Ему бы потирать руки от удовольствия: поделом, мол, вам, горлопаны! А он не чувствовал удовлетворения, на душе было тягостно и горько.

В это время взбешенный Муратали шагал по дороге, ведущей к полевому стану. В глазах было темно от ярости. Он ни о чем не думал, не хотел думать. Он лишь повторял про себя слова Кадырова, ядовитыми жалами впивавшиеся ему в

В бригаде был обеденнщй перерыв. За длинным столом, вынесенным на открытый воздух, сидели колхозники, перед ними дымились чашки с шурпой. Иные из дехкан, укрывшись в тени, подкреплялись закуской, захваченной из дому. Михри под навесом перелистывала журналы. Завидев Муратали, она поспешила ему навстречу.

- Отец! А я вас жду. Что так долго? Купили сапоги?

- Не до сапог было, - отрывисто бросил Муратали.

- Вы… вы еще не обедали?

- Мне не до обеда1 Пойдем куда-нибудь, у меня к тебе дело.

Михри растерянно и недоуменно пожала плечами и пошла вслед за отцом. Он повел ее подальше от дехкан, за ивы, обступившие хауз.

Остановившись, Муратали резко повернулся к дочери. Михри увидела его глаза, в которых пылал гнев, его белые трясущиеся губы и поняла - сейчас произойдет нелегкое, бурное объяснение. Но вместо того чтобы спокойно выслушать Муратали, который был вне себя от гнева, она, еще не зная, за что гневается на нее отец, приготовилась к отпору. Михри была упряма не меньше, чем старый Муратали! «

Сверля дочь горящими глазами, Муратали спросил свистящим шепотом: . - Долго это будет продолжаться, бесстыдница?

- О чем вы говорите, отец?

- Не притворяйся! Сколько раз я тебе твердил: не путайся с Керимом, не приведет это к добру! А об тебя слова, как горох о стену! Ты все норовишь сделать по-своему! Вот и дождалась… И я дождался на старости лет!

- Объясните, отец,'в чем дело.

- Не притворяйся, ты знаешь, о чем моя речь! Вы стали посмешищем всего кишлака! Сплетни облепили вас, как болотная грязь! Теперь вовек ее не отмыть! Знаешь, как кличут вас в кишлаке? Лейли и Меджнун!

- А чем вам не по душе Лейли и Меджнун, отец?

Хладнокровие дочери, в котором были и насмешка и строптивость, еще больше разозлило Муратали.

- Мне не по душе твои шашни! Я не хочу, чтобы ты покрыла позором мою седину!

Михри стояла перед отцом бледная, решительная. В ее хрупкой фигурке, стройной и ладной, чувствовалось напряжение, как у туго натянутой струны. На переносице темнело упрямое пушистое пятнышко. Михри любила отца, была послушной дочерью, но он сам учил ее ненавидеть клевету, несправедливость й ложь. Ей больше невмоготу стало терпеть его вздорные, несправедливые упреки.

- Отец! - звенящим голосом сказала Мих ри.- Я ведь никогда не скрывала от вас, что дружу с Керимом.

- Дружишь, - недобро усмехнулся Муратали. - Ты смеешь называть это дружбой! В старые времена, я помню, это называлось по-иному…

Михри гордо вскинула голову, взглянула отцу в глаза.