— Ну что, будете писать в ЦК?

ШУЛЬЦ:

— Я? Писать в ЦК? Принципиально нет.

ТУРОБАРОВ:

— Вот, вот, вот!

И санкционирует выписку из сумасшедшего дома: ремиссия.

Ну, чем не цирк?!

Повторяю: это не такое уж что-то исключительное: единомышленники уничтожают единомышленников.

И совсем не исключительно и, я бы оказал, совершенно закономерно, когда единомышленники спасают единомышленников. Да, в некоторых случаях тюремная психбольница играла роль спасательного круга для кое-кого. Именно так и использовали эту «больницу» те, кому это было нужно из тех или иных соображений. Берию расстреляли. Остались приспешники, за которыми стояли еще какие-то законспирированные приспешники, и именно эти последние делали все, чтобы кого-то из своей братии при возможности уберечь от роковой пули.

И уберегали.

Саркисов, личный охранник Берии, человек, на совести которого сотни изнасилованных женщин, которых он, Саркисов, затаскивал в логово грузинского проходимца. После сих трудов праведных, он, Саркисов, теперь отдыхает на Арсенальной, 9, в стенах ленинградской тюремной психбольницы. У него здесь все условия, в отличие от других заключенных. От нечего делать, вспомнив свою мирную профессию (инжененер-текстильщик), конструирует из хлеба и спичек действующую модель ткацкого станка. И Саркисова, и эту модель при случае тюремное начальство, сияя улыбками, демонстрирует высшему инспекционному начальству, тоже сияющему улыбками, и все олл райт, и все дважды олл райт — психически больной Саркисов на пути к выздоровлению (он, видите ли, все совершил в невменяемом состоянии).

А он даже не симулирует — есть ли надобность?

Кто-то, где-то там, из притаившихся среди «власть имущих» опекает беспрепятственно бериевскую сволочь.

И здесь же, на Арсенальной, 9, бывший командующий войсками МВД Московской области генерал… фамилия? Там, в верхах, знают. А тут генерал — инкогнито. Сохраним же это инкогнито.

А генеральская жена, дама в каракулях, в зале свиданий точно ищет сочувствия у присутствующих:

— Вы знаете, он был такой деликатный человек, такой деликатный человек…

«Деликатное» эмведешное начальство! Вы можете себе такое вообразить? Я — нет.

Такая вот историйка.

Был такой случай — вспомнился этот тип, Саркисов.

Эпизод: сижу в компании, напротив — миловидная девушка — эстрадная певица. Наглухо закрытое до самой шеи платье. Шепчу соседке:

— Не совсем модно.

— Молчи, — толкает ногой, — она побывала у Берии, он тушил папиросы на ее груди.

Всплывает улыбающееся лицо Саркисова — поставщика женских тел.

Я попал в эту тюремную психиатрическую душегубку в конце 1955 г. (адрес: Ленинград, Арсенальная, 9, бывшие «Малые кресты»).

Знал ли я о существовании тех заведений? Знал, был достаточно информирован, поэтому только и было в мысли — не попасть бы туда. Однако, все мы были подвластны силам, которые сами решали, что с нами делать. Скажу прямо: когда я попадал в тюрьму (что было довольно часто), я, верите ли, отдыхал. Ибо что была тюрьма в сравнении с ужасом тюремных психушек?! Есть вещи, которые просто невозможно представить. Когда человек годами находится под нейролептиками — это превышает человеческое воображение. А впереди — неизвестность. Она калечит, она убивает. Слабые духом не выдерживают — вешаются. Но нейролептики ломают и дух, и тогда бывший человек теряет всякое человеческое достоинство, падает на колени перед своими палачами, молит о милосердии, как это было с журналистом Лавровым. На десятом году издевательств он упал на колени — и его «выписали» как пациента, пребывающего в состоянии ремиссии. А дело Лаврова достойно страниц юмористического журнала. Поссорился с прокурором и заказал гроб, который по заявке заказчика работники похоронного бюро принесли торжественно в прокуратуру. Обладай прокурор чувством юмора, он прореагировал бы как-то иначе на эту злую шутку, но, как почти все прокуроры, он был туп как сибирский валенок. Журналиста заточили в тюремную психушку, прокурор вскоре таки умер, а бедный Лавров оттарабанил почти десять лет, пока не стал на колени. Лавров действительно был болен, но зачем так издеваться? Больным, естественно, в тех условиях было особенно тяжело.

Очень трудно понять, зачем, в конце концов, нужен этот придаток к судебно-карательной системе? Да и держится все в страшном секрете. Когда в семидесятые годы я мучился в Днепропетровске, в тюремной психушке, местная пресса напечатала заметку о том, что в Днепропетровске нет никакой спецбольницы, и что это вымысел зарубежных средств информации. Сомнительно, однако, чтобы днепропетровские газетчики так-таки не знали координат этого Богом проклятого места: Чичерина, 101, территория областной тюрьмы.

Но вернемся к пятидесятым годам. Я был тогда молодым тридцатишестилетним человеком, полным энергии и пыла. Гнить на Арсенальной не входило в мои планы. Мысль была одна — побег. И я удрал. Это был март 1956 года. Не буду касаться деталей. Стреляли — не попали. Должно быть, повезло. Странная вещь — признать человека невменяемым, и содержать этого человека под вооруженной охраной, имеющей право убивать. Во всяком случае, могу свидетельствовать о таком. Летом 1976 года, когда я находился в Сычевской тюремной больнице, там при попытке побега был пристрелен молодой паренек (фамилия — Литвинов), а перед тем во время этапирования убили подростка. И это все законно, и не подкопаешься. В действительности — вопиющее нарушение основ международного права.

Так вот — я бежал. Была затяжная зима, а я без денег, в тюремном бушлате, пробирался через тысячекилометровую территорию на Украину. Через несколько месяцев, когда, казалось, все уже позади, невзгодам конец, меня постигла беда: бывший мой ученик из Калушской средней школы, а тогда преподаватель Станиславского мединститута, человек, к которому я обратился за помощью (попросил немного денег), бессовестно выдал меня органам власти. Это была трагедия, промолчать о которой я просто не в силах, хотя к моим заметкам она имеет косвенное отношение. Позже я написал стихотворение «Дозьо Котурбаш, лікар». Запомните это имя. Он и теперь преподает в Ивано-Франковском мединституте.

Но прошу извинить за отступление.

Можно себе представить, что тогда поднялось на Арсенальной, 9, когда такая «политическая фигура» драпанула оттуда. После, так сказать, возвращения меня сразу же закрыли: в одиночке экспертизного отделения.

Экспертизу проводила Кильчевская, старая бабища с застывшим каким-то помертвевшим лицом, в одеянии времен последних Романовых, в молодости — сотрудница ЧК. Комиссию возглавлял профессор Случевский.

Заключение — вменяем.

Случевский:

— Молодой человек, если кто-нибудь скажет, что у вас шизофрения — рассмейтесь ему прямо в лицо.

Эту фразу я хорошо запомнил.

Ну и что же дальше?

Дальше- какая-то юридическая абракадабра.

Дальше — годы и годы мытарств по тюрьмам и экспертизам. Три экспертизы в Ленинграде. Три — в Москве (в том же институте имени Сербского). Протесты Ленинграда Генеральному прокурору — и конца и края этому нет. Ленинград опровергает экспертизу Москвы, Москва — Ленинграда.

Так год за годом.

Я очутился в каком-то заколдованном круге, из которого не было выхода.

Но теперь все стало на свое место.

Четвертое отделение института судебной психиатрии имени Сербского, как было сказано выше, полностью подчинено Лубянке, то есть — органам госбезопасности.

Но аналогичные экспертизы на местах, на периферии, действуют по собственному разумению.

И, безусловно, еще одно: взаимосвязь центральной экспертизы с Лубянкой им неведома.

Все покрыто тайной.

Фактически пять лет (с 1954 до 1959) велось следствие по моему делу — всеми методами: госбезопасность, психиатрия, госбезопасность, психиатрия. В начале следствия, которое вело Станиславское областное управление госбезопасности (следователь — майор Ломакин), мне подсунули каким-то образом (еда, что ли) хорошую дозу наркоза. У меня было состояние эйфории. Впоследствии что-то в этом роде мне рассказывали о Гринишаке, сидевшем одновременно со мной под следствием. Гринишак, доведенный этим до отчаяния, пытался покончить о собой, выпрыгнув из окна четвертого этажа, но его успели схватить за ноги (там был кабинет его следователя и окно не зарешечено).