Кстати говоря, бывает, что во многом этот ряд причин от самого человека зависит мало, то есть довольно часто возникает без собственного волеизъявления личности. Речь идет о давлении на человека проблем, связанных с социальной политикой государства, в результате чего на его жизненном пути возникает слишком много препятствий, которые он вынужден преодолевать. Избыточные препятствия могут, приведя к жизненному кризису, обусловить малоадаптивные формы реагирования в виде ошибок, заблуждений, создания конфликтных ситуаций или иные неконструктивные либо упрощенные формы поведения.
Мы иногда шутя можем поинтересоваться друг у друга, какой уровень сложности имеет сегодня наша психическая активность. Уровень простейшего организма, не по своей воле, а вынужденно озабоченного только лишь биологическим выживанием, или уровень психологически дифференцированной личности, позволяющей себе роскошь(!) духовного развития и самореализации? В такой горькошуточной форме обыгрывается серьезная государственная проблема, которая коснулась сегодня каждого из нас и особенно болезненно переносится людьми наиболее социально зависимыми, беспомощными и потому более уязвимыми. Проблема эта — социально-политическая и экономическая депривация возможности и права человека удовлетворять свои жизненно значимые потребности.
Эта опасная блокада так или иначе упрощает (если не примитивизирует психологически) личностно-поведенческие проявления человека и, можно сказать, провоцирует его социально-психологическую дезадаптацию или навязывает ему социально проблемное поведение. Социально проблемное поведение — это проявление на психологическом уровне взаимотравматизации личности и социума. Оно направлено на устранение или избегание зависимости от социальных несовершенств и отражает их психологически негативные для человека последствия.
Социогенная проблематизация поведения становится не только частной, например, психологической, проблемой человека (требующей его собственных усилий), а и важной задачей государства. Однако решить ее, по-видимому, будет непросто из-за расстройства государственной социальной функции, ответственной за психологическое понимание человека как существа с чувством собственного достоинства, с чувством уважения к достоинству иной личности, с правом выбора альтернативных, психологически, быть может, более содержательных для него способов жизни. Не исключено, что пока эта государственная функция не восстановится (или не разовьется), угроза психиатрического диагноза по-прежнему будет находить питательную среду в архаике общественного мнения о нестандартном поведении человека и в такого же свойства профессиональных взглядах на его психологическую природу. Например, на индивидуальное своеобразие стиля мышления и жизнедеятельности в целом.
Удобно-привычный схематизм представлений о другом человеке нередко заставляет предполагать наличие у него психиатрического диагноза. Во время работы над проектом «Диссиденты» нам приходилось убеждаться и в этом, а не только в том, что психиатрический диагноз отражал послушное исполнение политического приказа. Схема, как известно, всегда облегчает, но и упрощает. Упрощение, упрощенчество освобождало сознание врача прежде всего как человека (!) — и потому как профессионала — от признания такой объективной реальности, как «другая» или «иная», но не больная(!), психология. Следовательно, он не ведал, что не понимал (и может не ведать, что не понимает) глубинных личностных смыслов и адекватности психологических оснований действий «других» и «иных», чья судьба попадала (и может продолжать попадать) в фатальную зависимость от психиатрического диагноза.
Способность к обучению прошлым опытом является одним из прогностически благоприятных признаков, когда, например, оценивается психический статус и уровень развития человека. Особенности использования приобретенного опыта определяют потенциальные возможности усваивать новое и самостоятельно корригировать собственное поведение в будущем, т. е. указывают так называемую зону ближайшего развития. Великий медик Гиппократ как-то заметил, что жизнь коротка, суждение трудно, опыт обманчив. Видимо, вполне уместно поставить вопрос: кого, когда и как, чему и почему, легче или труднее научит опыт политического подчинения и политической подчиненности психиатрического диагноза.
Само собой разумеется, что речь идет о конструктивном, взаимопозитивном (и для личности, и для общества) обучении этим трагическим опытом. Однако эффект обучаемости в значительной степени зависит от осознания прошлых ошибок и заблуждений. Даже если они были искренними и неосознанными, сам по себе этот процесс психологически субъективно сложен или объективно труден. Совершенные ошибки часто вытесняются из сознания. Их признание, закономерно связанное с критическим самооцениванием, психологически болезненно переносится многими людьми. В силу этого (хотя и не только) поставленный вопрос еще некоторое время будет, наверно, оставаться открытым. Точно так же пока неизвестно, когда же, наконец, само психиатрическое мышление, мировоззренческие и социально-политические ориентации общества и взгляды общественности избавятся от (считавшегося прежде безопасным и не обременяющего ни профессиональной, ни любой другой ответственностью) архаичного схематизма представлений о человеке.
Тем не менее, есть выход из труднопреодолимого лабиринта проблемных отношений общества и личности (в том числе и тех, которые могут быть обусловлены психиатрическим диагнозом, или которыми этот диагноз обусловливается). Благодаря ему (при желании!) давно разрешаются многие проблемные и спорные ситуации — даже без приглашения, скажем, такого специалиста, как консенсусмен (иногда, правда, такая профессиональная специализация становится остро необходимой). Выход этот заключается в согласии, основанном на понимании и возвращении из политической ссылки очень простых истин. Например, такой: социальная политика, направленная на создание и поддержание условий, способствующих взаимодополнению индивидуальных психологических миров и социального мира, лучше, чем создание и культивирование (равно, как и содействие этому) условий их взаиморазрушения.
Только реальное воплощение этой простой мудрости будет свидетельствовать о том, что в атмосфере бывшей зоны политического запрета на независимую позицию во взглядах и мнениях, непроницаемую для суверенитета Homo alternativicus (человека альтернативного), не говоря уже о понимании всяких психологических тонкостей в его индивидуальных особенностях, стали происходить благоприятные изменения, которые обеспечат в будущем социальную и психологическую безопасность личности.
Между тем социальная политика, поддерживающая взаимопонимание субъекта и социума, всегда персонифицируется в конкретных людях. Случай может распорядиться так, что человек из прошлого будет уполномочен решать эти задачи настоящего и будущего. От того, принадлежал ли он (и принадлежит ли теперь) к социально желательному типу, который формировался в государстве, где приоритетной была политическая сила мундира, интриг и авантюр, мошенничества, жестокости и сентиментальности, будет зависеть принимаемое им решение и судьба тех, чей, как говорится, вопрос решается.
Допустим, что человек вынес из прошлого только страх, то есть присущий всем людям естественный инстинкт самосохранения. Страх, социальный страх, умышленно культивировался, чтобы удерживать людей в зависимом положении: ведь именно страх парализует мысли и действия, «опускает» личность, принуждая человека к самообесцениванию. В таком случае, не исключается ситуация, в которой психологически неблагоприятное наследие прошлого может стать могилой для настоящего и будущего взаимопонимания личности и социума. Ведь как раз решение этих задач будет зависеть от человека, утратившего широту взглядов, способность к рациональному компромиссу ради consensus omnium (согласия всех), утратившему способность и желание понимать других людей, «иные» мысли, быть терпимым к ним. Человек из прошлого вообще ничего не станет решать, пока «сверху», как это часто бывает, не поступит разрешение увидеть чью-то индивидуальную проблему. Без руководящих указаний такой проблемой будут просто-напросто пренебрегать, т. к. личность слишком мала, чтобы ее заботы могли обратить на себя внимание и чтобы ей оказали помощь.
