Она смеялась. Широкая улыбка разрезала её лицо, а резкое, высокое хихиканье плыло над безжизненной землёй. Она истекала кровью насмерть, её тело окрашивало целый мир в красный, а она смеялась.

Норман вздрогнул, проснувшись.

Молодой человек был скользким от пота, а в его квартире было так светло. Он сел прямо, прижимая ладони к глазам, не в состоянии выносить всё внезапное освещение, обжигающее его роговицы.

Джейден поморщился и открыл один глаз; моргнув, закрыл его снова, застонал и позволил своей голове упасть обратно на подушки. Всё наводнением нахлынуло на него.

Прошлая ночь была плохой ночью. Он каким-то образом добрался до дома невредимым, сумел не разбить автомобиль, когда его занесло на неровности во время торможения, и практически дополз до квартиры: каждый его дюйм промок, болел и был истощён. По большей части это было смутным снимком, чем одним длинным, непрерывным фильмом из воспоминаний, но он знал, что пил непростительно много и использовал как минимум половину пузырька триптокаина. Ему казалось, будто внутри его черепа практиковалась расстрельная команда.

Вопреки всему этому, он по-прежнему был здесь в целости и сохранности. Может быть, его метаболизм свыкся с большими дозами наркотиков, штурмующими его организм?

Нет. Господи, это глупо.

Он знал очень хорошо, насколько фатальным может быть одновременное потребление лекарств и алкоголя.

Охренеть какое чудо, что я не убил себя.

Случайно Норман снова открыл глаза, обнаруживая, что на этот раз он мог выдержать уровень освещения. Он увидел кучу влажной одежды, разбросанной по полу. С кровати хорошо обозревалась вся жилая комната, и он мог сказать, что в ней царил абсолютный беспорядок. Из ванной комнаты до него донёсся смрад рвоты. Где-то неритмично капал кран и вконец раздражал его чувствительный мозг.

С противоположной стороны окон его квартиры прыскал лёгкий душ утреннего дождя – слишком лёгкий, чтобы обязать надевать дождевик, но как раз достаточно сильный, чтобы действовать на нервы, – приводя в упадочное настроение Вашингтон. Небо было застлано непробиваемым пластом из сланцево-серых облачных формирований. Выглядело это так, будто вчера пронёсся ураган, оставив за собой прощальную подпись из наводящего уныние тумана и странного, отчётливого пессимизма.

Но текущий климат был меньшим из его беспокойств: ему снились кошмары.

В его голове не было никаких сомнений относительно личности женщины из его сна. Когда закрыл глаза, он по-прежнему мог вообразить её ужасно радостное лицо на чёрно-красном холсте своих век.

Мелисса.

Он не хотел задумываться о значении её жуткого проявления в его подсознании. Думать – даже вспоминать – об открытии, побудившем его к идиотскому фиаско прошлой ночью, желания у него также никакого не было. Вместо этого он, качнув ногами, слез с кровати и неуклюже встал ступнями на пол, позволяя своей мигрени успешно искоренить все вразумительные мысли из его существа.

Проходя через комнату, он наткнулся на некоторые предметы, которые помогли заполнить пробелы в случившемся прошлой ночью. Пара ботинок была глупо втиснута в дверной проём. Многочисленные бутылки из под спиртного были расставлены на кофейном столике, словно пьяные подозреваемые на опознании в полицейском участке, и портативный DVD-плеер, грубо впихнутый с одной стороны. Каким-то образом была опрокинута лампа, несколько книг было сброшено с их полок: на квартире лежал отпечаток неразберихи, устроенной лунатиком.

Его язык был вялым, челюсть — шершавой от щетины. Мужчина направился прямиком в кухню и налил себя кружку воды, которую опустошил одним глотком, разбрызгивая её содержимое.

Были дела: ему нужно было прибрать, принять душ, вычистить дурно пахнущую ванную комнату.

Чёрт, мне нужно уничтожить этот проклятый DVD.

Конечно, реальная первопричина его дилеммы была убрана в глубины его разума, втиснута в аккуратную коробочку, полностью игнорируемую Норманом, поскольку так он привык поступать со всеми своими проблемами.

Но все те обыденные дела могли подождать, по крайней мере, некоторое время. Что на самом деле имело прямо сейчас значение для Джейдена, так это усмирение крайне отчаянной, крайне жуткой нужды, влияющей на его подсознательное, потребности, неудовлетворённость которой всегда хладной каменной плитой давила на него.

Он не мог быть один. Сейчас – ещё больше, чем в какое-либо иное время – ему была просто необходима компания. Он не хотел лежать в пустой кровати. Его отвращение к самому себе росло с каждым приёмом дозы большей, чем обычно, с каждой минутой жалости к себе, и поскольку он не мог обуздать этого, то хотел об этом забыть в порыве страсти. Он просто не верил в самого себя: не верил, что сможет пережить ещё одну долгую ночь не накачавшись наркотиками до полусмерти, а со знанием, что теперь у него было…

…а я одинок. Так чертовски одинок.

Его жизнь преимущественно была ложью – его обманули, надурили как дурака, коим он и являлся, – и как надменно обратил на то внимание его сон, у него не было Мелиссы. Это было слишком тяжким бременем для человека, чтобы тащить его в одиночку.

Вернувшись в жилую комнату, Норман принялся перерывать стол в поисках клочка бумаги, который – как он знал – должен был там быть. Как он помнил, листок был маленьким, незаметным и, вероятнее всего, припрятанным под нагромоздившимся за несколько дней хламом. На нём девчачьим почерком был нацарапан телефонный номер. «Позвони мне», — было написано с наилучшими намерениями – с наилучшими намерениями и искренне, – и всё же он никогда не собирался начинать общение или осуществлять какую-либо часть из своих заверений. Он хотел заполучить её на одну ночь, и ему это удалось — вот и всё. Однако, судьба была склонна к насмешкам. Теперь – больше, чем в чём либо ещё – он нуждался в женщине, с которой провёл ночь несколькими днями ранее, в той черноволосой красавице, в той Тиффани, или Трейси, или Тесс.

Ощущая себя подобно дьяволу, он поднял телефон и набрал цифры, скользя маслянистыми пальцами по чёрному пластику.

Как же низко ты пал?

Это было не самым правильным поступком с его стороны. Ему следовало разобраться с этим делом. Ему следовало сохранить выдержку.

Что он скажет ей? Он делал это прежде, он был уверен в своём поступке. Тогда почему это казалось таким неправильным, будто разрывался контракт, будто нарушалось обещание?

Не важно. Сейчас в трубке раздавались гудки.

***

Это было бесконечное утро для Мелиссы Донахью. Она обнаружила себя занятой переменчивыми, нечёткими полудумами.

День был безотрадным, с неким оттенком пассивной злобы, ввергающей обитателей Вашингтона в унылый и апатичный ступор. Из маленького окошка своей временной квартиры она могла видеть пешеходов, ползущих по тротуару, забыв обо всём мире. Моросящий дождь мешал свету проникать в помещение, обращая его в странный, призрачный полумрак. Все предметы в кухне выглядели серыми и тусклыми.

Она проснулась этим утром с головой, полной жужжащих вопросов, гул которых так и не смолк на достаточно долгий срок, чтобы она смогла их разобрать. Тоскливая атмосфера наполнила её парадоксальным стремлением быть живой, провести свой день конструктивно. Она попыталась просмотреть несколько файлов из дела, но под кончиками пальцев тонкая бумага казалась ей ненастоящей. Когда она пошла набрать стакан воды, её взгляд зацепился за плиту, стоящую в кухне. Это была единственная светлая вещь во всей квартире, притягивающая редкие лучи приглушённого света, нисходящего каскадом от окна: её металлическая поверхность резко сверкала, словно лезвие, и женщина понимала, что хочет прикоснуться к ней руками, изучить все её уголки и грани. Она хотела готовить. Мелисса ценила готовку также, как богатые мужчины ценят гольф по выходным. Она напоминала ей об отце.

Она попыталась сделать блины, воскрешая в памяти воспоминания о том, как делала тёплые летние завтраки, о сливочном масле, тающем на тосте, об улыбке отца. Взбивание яиц с мукой было своего рода поэзией, подобно сложению стихов из обычных глаголов и прилагательных.