Узнавши они все о нашем отъезде, в такое пришли уныние, что я видеть их не могла без сердечного чувства скорбного. Я же скажу: сколько я там была нелестно всеми любима, это доказали они все мне. При моем отъезде целые две недели безвыходно все у меня были, особливо несчастные, руки мои обмывали слезами, и я искренно с ними плакала и жалела их. Я точно их считала самыми ближайшими к сердцу моему, и эти полтора года, проведенные мною в Нерчинске, никогда не возвратятся. Всякий день Бог подавал мне случай делать добро для ближних; я все приказания матери моей тут выполнила: страждущих и больных посещала всякий день, лечила. Даже мне были случаи в отдаленности делать добро: узнававши через несчастных, езжала и по деревням делать вспоможение. Ах, как сердце мое тогда было спокойно! Совесть моя ничем меня не упрекала, мыслей даже дурных никогда не имела, и меня меньше трогали поступки мужа моего постыдные, деланные против меня. Я веселилась тем, что он меня ничем упрекнуть не может, и я против него не была виновата, даже не обличала его в пороках. Я в Нерчинске тем была спокойнее, что дома не было у меня таких женщин, к которым бы он мог идти, и я этого не боялась, чтоб он мог пристраститься к одной: ему все равно было, красавица или безобразная, лишь бы была женщина.
Наконец мы собрались ехать обратно в Иркутск, и в который день поехали мы из Нерчинска, тот день для меня будет памятен по смерть мою. Все несчастные собрались к нашему дому, а многие и ночевали у нас, а благородные и не спали, и я целую ночь с ними просидела. Разговоров было очень мало, но стоны только были слышны. В пять часов поутру привели лошадей, и как начали закладывать, то сделался глухой шум и стон. Заложили лошадей, и мы стали прощаться. Туг уж они не могли удержать своего рыдания, бросились все в ноги и закричали: «Простите, наши благодетели, осиротели мы, несчастные, и участь наша опять станет нас тяготить, и облегчить нашей горести будет некому! Бог да наградит вас и благословит за нас, несчастных!» И так, распрощавшись, поехали; они все за нами бежали с воем и криком, в отчаянии. Полицеймейстер хотел их гнать, — они все закричали: «На этот раз убей нас, но мы не послушаемся! Знаешь, что мы теряем и чего лишаемся? Отца и матери!» Мы остановились, и Александр Матвеевич стал их уговаривать: «Друзья мои, вы так же будете счастливы и спокойны, как и при мне. Начальник у вас добрый: он вас будет беречь. Я его просил об вас, только будьте таковы, каковы были при мне!» — «Мы давно таковы, но нам все было худо! Мы до тебя были голодны, наги и босы, и многие умирали от стужи! Ты нас одел, обул, даже работы наши облегчал по силам нашим, больных лечил, завел для нас огороды, заготовлял годовую для нас пищу, и мы не хуже ели других. И мы знаем, что ты много твоего издерживал для нас и выезжаешь не с богатством, а с долгами, — но Бог тебя не оставит! Ты это в долг давал, и тебе вдесятеро возвратит Отец Небесный! То как же хотеть, чтоб мы не рыдали? Позвольте нам проводить себя до горы!» (расстоянием 18 верст). И никто не мог остановить, и Александр Матвеевич выпросил для них это удовольствие, и мы ехали шагом, а они все, повеся голову, шли пешком. Как доехали до горы, тут остановились, и я не могу описать того отчаяния и горести, которое я в них видела, И с страшным стоном пошли назад, и эхо повторяло их стоны… Я истинно не помню, как я с ними расставалась уж в последнюю минуту, и муж мой горько плакал. В нем много было доброго, и эта добродетель в нем велика была, чтоб делиться с бедными. Случалось так, что и у себя не оставит, а последнее отдаст! Ему, конечно, вменится сия добродетель во что-нибудь и покроет другие его дела…
Ехавши дорогой, было время самое приятное — весной; местоположения были живописные: горы, наполненные цветами душистыми и персиками, яблонями, из гор били ключи и между цветов протекали по долинам. Я, смотря, вспоминала те виды, подобные сим, в самом Нерчинске, где с приятностью сиживала на горах, при восходе солнца, когда оно бросало лучи свои на блестящие капли росы, и все цветы, подымая свои головки, испускали благовоние. Сердце мое в тишине радовалось, нередко и слезы лились, хотя я и не знала еще тогда познания натуры и не находила или не умела находить и видеть Творца в творении, но внутренняя радость и тогда меня услаждала и смиряла чувства мои; и я в таком мире приходила домой, что, кажется, никакая досада тогда не могла меня растрогать; все тогда матери моей наставления и слова так живо возродились в моей памяти, и я часто говаривала так, как будто б она слышала меня: «Вот, почтенная моя родительница, дочь твоя исполняет теперь твои завещания! Ты, конечно, слышишь и видишь, ежели это возможно — то ты радуешься. Долго твои наставления во мне погребены и недействительны, и, ежели выеду отсюда, может быть опять то же будет. Я здесь совсем без путеводителя, но пусть дух твой будет моим хранителем!»
Итак, мы приехали в Иркутск. Губернатор был очень рад нашему приезду и, смотря на меня, сказал: «Мне кажется, тамошний воздух более на вас имел благотворное свое действие, нежели здесь. Вы совсем переменились; я вижу спокойствие на лице вашем. Я этого ожидал, — меня уведомляли о вашей тамошней жизни, я все знаю, как вы жили и чем вы занимались». Я сказала: «Ежели вы все знаете, то кто ж мне доставил тамошнюю мирную жизнь, как не вы, то я и отношу всю мою перемену к вам, моему почтенному благодетелю. Одного только жалею, что я не могла жить там до конца дней моих: я б могла всякий день видеть новые радости». — «Не скорбите: вы и здесь можете быть счастливы и наслаждаться приятностями жизни. Примите меня в друзья ваши и не откажите в сем для меня приятном названии!» — «Я должна сего испрашивать у вас, а не вы у меня!» — «Итак, дайте руку, что ваше сердце будет открыто вашему другу и ваши тайны будут заключены в моем сердце!»
Я заплакала и сказала: «Будьте не только другом, но и отцом; мне нужны ваши советы и наставления!»
И так мы начали опять нашу жизнь по-прежнему; мать оставалась в Иркутске и была очень рада нашему приезду. «Спокойно ли ты, мой друг, там жила?» Я ей все рассказала, и она благодарила Бога, что хоть это короткое время я нашла для сердца своего пищу и удовольствие. «Но я предвижу, что здесь опять твои страдания начнутся, но прошу тебя, как друг, тебе уж двадцать второй год, и я могу с тобой говорить. Скрывай, моя любезная, что ты знаешь худое поведение мужа твоего, — это одно только может его остановить, чтоб все делать явно, и по поведению твоему будет бояться обнаружить свои дела. Знаю, что тебе горько и несносно, но молись ходатаю нашему Иисусу Христу, чтоб Он послал тебе свою помощь и терпение. Он тебя не оставит и наградит тебя за твое терпение великими дарами!»
Муж мой принялся опять за свои старые дела, и так как у нас была квартира очень тесна: две комнаты и на другой половине у матушки две комнаты, то ему много мешало исполнять свои похоти, и в рассуждении сего он меня часто посылал со двора под видом, чтоб не приехали ко мне гости и ему не помешали в его упражнении. И я всегда ему повиновалась, а ежели не послушаюсь его, то чрезвычайно был сердит; то, избегая всего, я уезжала, и все мои выезды были больше к губернатору, а уж ежели мне бывало очень горько, то я уезжала к нашей секретарше, которая жила за городом. И там, сидя на берегу, давала вольное течение слезам, и она со мной плакала, зная всю мою жизнь, не от меня, но от людей. И опять через несколько времени дух мой пришел в уныние, и ничто меня не веселило, хотя я и показывала наружно, что я весела. Но иной раз, забывши, вздохи мои открывали состояние души моей.
Один раз, бывши я у губернатора, он сказал мне: «Я жалею, что вы тесно живете; вам бы надо свой дом иметь; от меня недалеко продают дом за триста рублей: он ветх очень, но место хорошо и велико, то вы могли бы выстроить». — «Конечно б, это было хорошо, но мы не в состоянии сего сделать».
На другой день был дом куплен на мое имя и приказано было ломать и возить бревна, и план был сделан. Я столько была сим тронута, что не было слов, но слезы мои изъявляли мою благодарность. На закладке сам был наш благодетель и велел и сад развесть, и это все шло вместе — и строение дому, и саду, и всякий день сам ходил надсматривать над работой. И так я зимой была с домом, и что было надо в доме, — все нашла, и благодетель наш у нас обедал на новоселье; и в доме были для меня две комнаты: одна — диванная, а другая — самая уединенная, и убраны с самым лучшим вкусом: не богато, но просто и чисто. Он привел меня в эти комнаты и сказал: «Вот, мой друг, собственно для тебя. Ежели могут сии комнаты тебе в смутные часы твоей жизни хоть сколько-нибудь дать спокойствия, то я уж заплачен от тебя буду. Вот и распятый Иисус, которого проси помощи и успокоения. Он тебя не оставит, только ты Его не оставляй!»
