Живши месяца четыре, я занемогла, и муж мой лег спать на канапе. Ночью, так как от болезни сна у меня не было и я лежала молча, опасаясь обеспокоить мужа моего, — вижу, что он встает очень тихо и подходит ко мне, спрашивает, сплю ли я? Но я не отвечала ему, и он, уверившись, что я сплю, пошел в другую комнату, где спала девка, — и я увидела все мерзости, которые он с ней делал! Сердце у меня кровью облилось, и я видела свое несчастие и считала худшим, нежели было, потому что дома он никогда не имел девки. Поутру подали мне чай, и муж мой услуживал мне очень, но, видя, что я очень невесела и насилу удерживаю слезы, начал спрашивать, кто меня огорчил и что со мной сделалось? Я отвечала, что у меня сильная боль в голове, но, кажется, он догадывался и примечал, не знаю ли я чего. Матери моей я сказать боялась — не знала, вынесет ли она по слабости своей. Итак, решилась терпеть и молчать… Лекарь, приехавши, удивился, нашедши меня хуже, нежели я накануне была, и сказал: «Что с нею сделалось? У ней кровь в сильном волнении, и ей сию минуту надо пустить кровь!» Муж мой испугался, матушка чрезвычайно потревожилась. Итак, пустили мне кровь. После обеда пришел ко мне губернатор и, видя меня, сказал: «Не от духа ж ваша болезнь происходит? Нет ли горести в сердце вашем? Я на лице вижу не болезнь, а скорбь. Откровенности от вас требовать не смею, потому что вы меня еще коротко не знаете, но желал бы я доказать вам, сколько я вас люблю и почитаю и сколько я беру участия во всем, касающемся до вас! Узнайте меня короче и будьте искренны; требуйте от меня всего того, что вам угодно!» — «Я ни в чем не имею нужды, кроме советов добрых, и чтоб вы были моим наставником и благодетелем; не откажите мне в сем моем покорном прошении: я до сих пор не жила без друга и путеводителя, — но я теперь с вами говорить не могу…» Была у нас девочка десяти лет, которая служила матушке: водила ее и подавала, что должно; он и до этой девочки добрался. Меня не было дома. Он ее заманил в спальню, заперся, однако боялся, чтоб крик не привел кого-нибудь к нему… Девочка сама все сказала своей тетке… Тетка ее мне сказала. Что мне было делать и чем помочь? Я была одна, открыть кому я могла такие ужасные и безбожные дела? В самое это время пришел муж мой из Банку, — и так разговор кончился. После я думала: «Как я открою стыд мужа моего, и помогут ли мне в том несчастий, которое я должна сносить? Нет помощника, кроме Создателя моего! Буду Его просить. Он меня не оставит!» И мне гораздо сделалось отраднее. На третий день я встала с постели, и муж мой был, по-видимому, очень рад и просил наших камерира и кассира, чтоб их жены меня посещали. Они меня очень любили и никогда меня не оставляли; их любви я никогда не забуду. Нельзя было от них укрыться, хотя я им и не говорила никогда ничего, но, бывши всякий день вместе, сами примечали. Один раз были мы на покосе, где неделю пробыли. Тут они многое увидели, как он ходил к девкам и всякие мерзости делал и никому не спускал — ни бабам, ни девкам, которые его часто толкали и называли самыми неприятными именами, но ему не стыдно было, только всегда запрещал им мне сказывать и грозил их высечь плетьми. Вся моя была отрада в слезах… Матушка потеряла зрение и сделалась очень слаба, то я и не могла с ней делить мои горести.

В самое то время губернатор отправил нас в Нерчинск в рассуждении смерти тамошнего начальника, чтоб не остановилась плавка серебра. Муж мой хотел меня оставить, но я не захотела и поехала с ним, оставивши матушку и весь дом, и препоручили нашему благодетельному губернатору.

Приехавши туда, вступил он в должность, а я стала заниматься хозяйством. И с самого моего приезду я увидела всех служащих при доме без ноздрей и с клеймами. Сердце у меня замерло, и я в великом была страхе; особливо я одного очень боялась, называемого Феклистом, у которого зверское лицо и вид ужасный, а он всякий день входил в комнаты топить печки. В одно утро я лежала еще на постели и слышу, что кто-то вошел в комнату. Я тихонько встала и посмотрела через ширмы, которыми была заставлена кровать наша, и, увидя этого страшного Феклиста, не помню, как упала в постелю и дожидалась, когда он придет меня убивать, но вошла моя женщина и сказала, что подан самовар. Я встала и послала за полицеймейстером и просила его избавить меня сего страшного человека. Он меня уверял, что это самый лучший человек из несчастных. «Узнаете его короче — вы его полюбите, а у меня нет лучше его, и к такой должности не могу никого, кроме его, определить. Будьте спокойны: я за него вам отвечаю!» Я после этого сделалась поспокойнее, но не могла все-таки без страха на него смотреть. Узнала я многих несчастных и из благородных, которым старалась всевозможные показывать ласки. Тут во мне снова родились чувства и наставления моей матери, и живо представились все ее добрые дела и дружеское обхождение с несчастными, в которых и меня делала участницей, — и с радостным сердцем предприняла, сколько возможно, облегчать их участь: помогать им и стараться их любить. С сими мыслями я вышла в сени, которые вели во двор, где встретила Феклиста и опять испугалась. Он меня остановил и с робостью просил выслушать. Я остановилась и спросила: «Что тебе надобно?» Он упал мне в ноги. «Я вижу, что вы меня боитесь; иначе — нельзя: печать злодейств моих осталась на страшном моем лице, но меня убивает то, что вы меня не любите. Знаю, что нельзя любить, но хоть терпите и не меня бойтесь.

Меня Христос Спаситель простил; я смею потому думать, что дано мне сердце новое, а не то зверское, которое я прежде имел». Я обняла его и сказала: «Я тебе даю мое слово, что буду стараться не только терпеть, но и любить тебя», — и определила его смотреть за птицами, чтоб мне с ним чаще быть. И вскоре после этого вдруг приходят и сказывают, что Феклист умирает, у нас на дворе. Я пошла и увидела его безо всяких чувств; велела его внести к себе в комнату, послали за лекарем и пустили кровь. И как он пришел в чувство, то осмотрелся вокруг себя и, увидя, что лежит у меня в комнате, сказал: «Теперь я вижу, что вы меня начинаете любить». Я спросила, что ему сделалось? — «Вы не знаете еще моих злодеяниев. Я был разбойник и ходил по Волге 17 лет. Первое было мое удовольствие — резать себе подобных и оставлять им несколько жизни, — и их мучительное трепетание делало мне радость. Сегодня я отдал повару цыплят для стола и, идя по двору, нечаянно взглянул на крыло у кухни и увидел заколотых цыплят, — и они трепещут. Я, вспомня свое злодейство, вся кровь во мне остановилась, и я больше ничего не помню. Вот, моя благодетельница, теперь тебе известны мои злодейства и причина моей болезни!» И я запретила, чтоб остерегаться делать все то, что может ему привести на память первую его жизнь, и с тех самых пор он был моим любимцем, — да и стоил того: весь дом поручен был ему, и когда мы уезжали куда, то и комнаты ему же поручались. Он часто доставлял мне случаи делать добро несчастным, ходатайствуя за них и объявляя их нужды, и я была счастлива, что исполняла опять волю матери моей: посещала больных, чем могла, награждала бедных, несчастных посещала в их жилищах.

Там нет тюрьмы, и все ходят по воле и живут другие своими домами. Один раз я ходила гулять с двумя моими приятельницами, и очень устали — и зашла к несчастному, который был из благородных, Жилин. Пришедши к нему, сказала: «Я пришла к вам отдохнуть и напиться чаю…» Он так был сим моим посещением тронут, что зашатался и упал. Я ничего не понимала, отчего с ним сие сделалось; бросились все ему помогать; наконец он опомнился, и мы его посадили. Я спросила, что он чувствует, и не надо ли послать за лекарем, и отчего сделалась такая дурнота? Он отвечал: «От радости сильной и чувства благодарности. Мог ли я ожидать в моем несчастном положении такого милостивого посещения? Ты — ангел, принесший мне радость и мир в сердце мое, в шестнадцать лет в первый раз! Я вижу посещение жены начальника моего и вижу, что и он меня не презирает. Да наградит вас Творец всеми дарами!» Я стыдилась слушать такую благодарность и сказала: «Вы говорите, что рады моему приходу, а чаю мне не даете, а я очень пить хочу!» Он сидел весь в слезах… Итак, мы напились чаю. Я, прощавшись с ним, пригласила его на другой день к себе отобедать, и с тех пор он очень часто бывал у меня и хаживал гулять со мной. И я радовалась, что доставляла ему спокойствие, хоть на несколько времени. Вот как мало стоит в тех местах начальнику делать несчастных счастливыми! Один раз он, сидя у меня, сказал: «Вы столько добры и милостивы, что я осмеливаюсь вас просить: не можете ли вы увеличить еще ваши благодеяния и спросить у супруга вашего? Есть один несчастный мой товарищ, за триста верст живущий, сосланный по одному делу со мной, которого я с самого несчастия не видал, — то не позволено ли мне будет с ним увидеться на несколько времени? Пусть бы он узнал моих милостивых благодетелей и увидел, что и в несчастии человек может наслаждаться счастием!» Я не могла ему сего обещать, а только взялась поговорить с моим мужем, можно ли сие сделать. И, нашедши случай, когда он был хорошо расположен, просила его, и он под видом осмотру заводов поехал в город Нерчинск, и я с ним, и Жилина он взял с собою. Приехавши в город, Александр Матвеевич послал за Озеровым, который тотчас и явился. И какое было свидание горестное сих двух несчастных! Сколько слез было пролито! И они оба упали в ноги к мужу моему и мне, называли отцом и благодетелем… И так мы целую неделю прожили. И Озеров воспитан очень хорошо: на разных инструментах играл, пел, в обхождении любезен. Поехавши, мы Озерова взяли с собой под видом излечения болезни: у нас в городе лекарь был очень хороший. И так он жил семь месяцев с нами и уехал тогда, когда нам уж надо было выехать.