Литмир - Электронная Библиотека

Именно это свойство фантастики представляет интерес для марксистов. Подвергнув тщательному разбору этот полный парадоксов современный жанр, возможно, с помощью фантастики мы сможем открыть новые возможности критического искусства.

Разумеется, у фантастики нет неких неотъемлемых «подрывных» свойств, да и критический элемент в искусстве не появляется исключительно по сознательным соображениям автора. Тем не менее, как очевидный эпистемологический радикализм основной предпосылки фантастического метода (что невозможное реально), так и его интригующее внешнее совпадение с причудливыми парадоксальными формами капиталистической современности могут быть отправными точками для объяснения статистически аномального количества фантастов с левыми взглядами. Проблема демаркации (где начинается «левизна»?) ведет к возникновению огромного количества «серых зон», поэтому утверждение выше нельзя считать научным. Тем не менее, впечатление необычного перевеса в пользу левых в этом жанре остается неизменным.

Невозможность и интеллектуальное остранение

Существует марксистская школа литературоведения и культурологии применительно к научной фантастике (далее НФ). В этой области пока остается очень влиятельной точка зрения Сувина, хотя недавно он уточнил свой предыдущий тезис о фэнтези как о «недолитературе мистификации», принципиально отличной от НФ (он считает их объединение в один жанр «показателем нарастающей патологизации общественных процессов»). Это можно заметить по некоторым работам в настоящем сборнике. Сувин утверждает, что особенностью научной фантастики, в отличие от фэнтези, является «интеллектуальное остранение» — жанр опирается на рационалистическое и научное мышление, но отстраняется от настоящего ради творческой экстраполяции тенденций, заложенных «здесь и сейчас».

И напротив, одно из заключений, вытекающих из вышеизложенной мной позиции, состоит в том, что научная фантастика должна рассматриваться как подмножество более широкого фантастического жанра: присущий НФ «сциентизм» является лишь одним из способов выражения фантастического — реального, но при этом невозможного. Учитывая, что «строгая научность» значительной части научно–фантастических произведений, в том числе классических, — не более чем видимость, Фридман вводит следующее уточнение в исходное положение Сувина: «собственно познание не… качество, определяющее научную фантастику… [Скорее] это… эффект познаваемости. Ключевыми для разделения жанров становятся не эпистемологические суждения, посторонние по отношению к тексту… а… отношение самого текста к виду производимого остранения».

Сам Фридман полагает, что даже этот улучшенный вариант проводит четкое различие между НФ и фэнтези. Я возражаю, что, признав возможность остранения для создания ненаучных, но внутренне правдоподобных и последовательных произведений, Фридман показал, что особенности, обычно считающиеся прерогативой НФ, также могут относиться и к фэнтези. Непоследовательность и произвол, которые часто относят к неотъемлемым чертам фэнтези, можно обнаружить и во многих научно–фантастических произведениях, Удобнее рассматривать НФ как лишь один из способов создания фантастики — способ с особенно строгими ограничениями. Можно найти критерии для разграничения жанров на практике, но любая попытка систематической теоретической дифференциации мне кажется обреченной на провал.

Четкое разграничение между НФ и фэнтези важно при рассмотрении субъективности, особенно в связи с современными концепциями невозможного. Маркс так противопоставлял «самого плохого архитектора» и «самую лучшую пчелу»: в отличие от пчел, «в конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально»5. Для Маркса, производственная деятельность человека и его способность воздействовать на мир и изменять его — механизм, посредством которого люди делают историю, пусть они и не в силах изменить обстоятельства, в которых оказались – требует от человека способности осознать и представить нереальное. Фантастическое появляется даже в самой приземленной производственной деятельности.

«Остранение» традиционной НФ основано на экстраполяции: невозможное — это то, что пока еще не стало возможным. Это не абстрактный эстетический диспут. «Научно–фантастическая» разновидность невозможного хорошо увязывается с социалистической теорией. Пока невозможное произрастает из повседневной жизни и наполняет обыденное настоящее фантастическим потенциалом, как красноречиво указывает Грамши:

«Возможность не является реальностью: но это реальность сама в себе. То, что человек может или не может осуществить, имеет значение для оценки того, что осуществлено в действительности…. То, что существует объективная возможность для людей не умирать от голода, и что люди все‑таки умирают от голода, важное наблюдение, по крайней мере на мой взгляд».

То, что обычно считается фэнтези, наоборот, представляет нечто невозможное в принципе. Это различие и правда кажется фундаментальным, и антипатия левого лагеря к совершенно фантастическим элементам в искусстве и мысли становится объяснимее. Тем не менее, имея в виду поправку Фридмана, если фэнтези основана на принципиально невозможных предпосылках, но в рамках произведения они используются последовательно и системно, то познание подобного фантастического мира будет таким же, как в случае с научной фантастикой. Потому обилие псевдонаучных элементов во множестве научно–фантастических книг — не просто милая условность. Оно в корне опровергает общепринятое мнение, что НФ имеет дело с принципиально иными видами невозможного, чем фэнтези. Важно и то, что наше сознание заинтересовано не только тем, что пока не возможно; поразительно, что и принципиально невозможное не только не вычеркнуто из культуры, но становится крайне важной ее частью. Наше восприятие нереального — не просто функция непосредственной производственной деятельности! Вызывающе фантастическое — принципиально невозможное — не отмирает. Вывод, который можно сделать на примере архитектора и пчелы, что фантастическое важно, но только в качестве мерки для действительного, неверен. Хотя фантастика играет и эту роль, она также — по крайней мере в наше время — имеет свою собственную функцию.

Автор фантастического произведения притворяется, что вещи невозможные не только возможны, но и реальны — что создает вымышленное пространство, где происходит переосмысление (или симуляция переосмысления) категории невозможного. Это особое умение человеческого разума: изменение границ нереального. Учитывая позицию Маркса (реальное и нереальное постоянно пересекаются в производственной деятельности, с помощью которой люди взаимодействуют с окружающим миром), можно сказать, что изменяя понятие нереального, человек может иначе воспринять и реальность, ее нынешнее состояние и потенциальные возможности.

Позвольте мне решительно подчеркнуть, что я не защищаю абсурдное предположение, будто фантастический вымысел дает нам четкое представление о политических возможностях или служит руководством к политической деятельности. Я утверждаю, что фантазия, особенно учитывая гротескные формы самой действительности, отличный помощник для человека думающего. Маркс, чья теория является для многих домом с привидениями и вампирами, это знал. Иначе почему он охарактеризовал капитал не как «огромное» — в современном английском переводе — а как «чудовищное» [ungeheure] нагромождение товаров?

Важно отметить, что в свете этого расширенного понимания фантастического проясняются взаимосвязь между фантастикой как жанром и фантазией, пронизывающей якобы нефантастическую часть культуры. Их особенности и взаимообогащение — предмет рассмотрения последующих статей.

Пределы утопии

Одним из следствий восприятия фантастического как неотъемлемой части действительности, будет отход от узкой марксистской защиты только той фантастики, которая несет в себе утопию. В брошюре «Что делать?» Ленин с восхищением цитирует радикального критика Писарева, выражая одобрение определенным видам мечтаний:

3
{"b":"588928","o":1}