Чонгук ещё никогда не был так счастлив.

***

Они провели ночь вместе, ночь страстную, способную грехи искупить и столько же заварить. Они прекрасно понимали, что прощали друг друга априори, прощали ложь, убийства, кражи, им нравились изъяны и несуразности, игра, какой бы странной она ни была. Не имей они влечений, никогда бы не встретились.

Взаимное восхищение пересекалось в стонах, взаимная любовь теплилась в их испорченной и искажённой глубине. Юнги размял Тэхёна и выпотрошил сомнения, он уверил, что такое случается, Тэхён сильно его сжимал и зримо ненавидел, но, прикасаясь к губам, надеялся выпить душу. Он отдавался ему с таким размахом, с каким не пробовал ещё ни разу, и эта агония, эти стигмы-царапины, прорезавшие бледную спину, следы зубов - всё доставалось Юнги, для него готовилось изначально.

…Очень рано, ещё до рассвета, Юнги, мучаясь неясной тревогой, поднялся и сварил кофе. Затем подошёл к телефону, номер которого знали лишь избранные люди. Намджун начал издалека, о том, добрался ли Тэхён, как они там и не нужно ли чего. Юнги снова кольнуло в груди, он что-то почувствовал. Почти сокрушительное.

— Что ещё, Намджун?…

Заминка растянулась, как сухое плато под ногами, которое вот-вот полыхнёт.

Тэхён уже не спал, сел на кровати и следил за Юнги со спины. Тот внезапно пошатнулся, согнулся в три погибели и, схватившись за край стола, опустился на корточки, продолжая прижимать трубку к уху. Его будто подстрелили. Тэхён подскочил и метнулся к нему, придержал за плечи.

Со щёк Юнги ручьями лились слёзы, сказать он ничего не мог, онемев. Тэхён перенял телефон.

— Повтори, — еле слышно попросил он Намджуна.

— Чонгук…

Скорбь. Она прокатывалась адской машиной прямо по дощечкам пола, а потом и по костям. Взгляды.

«Что мы наделали?! Что мы наделали?»

Они прижались друг к другу, как полумёртвые, не находя ни единого объяснения, не понимая, что делают живьём в мире, так схожим с помойной ямой.

— Я забыл… — содрогаясь, Тэхён рыдал. — Забыл передать от него.

Он поцеловал окостеневшего Юнги в лоб и пригладил волосы. Не то, хотя узнаваемо. Юнги абсолютно ничего не соображал, он не верил. Очередной финт, фальшь. Не могло такого быть! Но, если подумать, Юнги всё делал наперекосяк задолго до знакомства с Сокджином. Если подумать, они все приговорены.

Боже, они так несчастны. Наконец вдвоём, но так несчастны и опустошены… Телохранитель. Был ли он ангелом-хранителем? Не был ли он тем, кого Юнги зарекался спрятать от ужасов и дать ему голос? А вместо этого смазал крылья воском и отправил прямиком в пекло.

Соскабливая с шеи Тэхёна кожу, Юнги истошно закричал…

Что есть игра? Что есть ставка и свобода выбора, покуда человек не бережёт человека?

Ничто.

========== Глава 20. Рубцевание. ==========

Пропасть поселилась в них, между ними и повсюду, она всасывала в себя всё, что они пытались спрятать и захватывала одноэтажный домик недалеко от воды. Соли хватало и без моря.

Юнги много курил, ещё больше молчал, а потом, возвращаясь с работы - пил, иногда не выходил из дому по нескольку дней. Тэхён натягивал вуаль смирения, но внутри у него тоже скопилась боль, что пластилиновая, потом обрастала коркой. Правда, запить он её не сумел. Когда Юнги надирался в стельку, он брал его, а если Тэхён не хотел, то брал силой, изуверствуя безжалостно.

Тэхён не выходил на улицу, боясь показаться разукрашенным и тем самым навести подозрения на Юнги. Когда он защищался, Юнги тоже светил синяками, но, конечно, Тэхён не мог отвечать серьёзно.

Он слился в созависимости, слился с ним в безумии. Ему тоже хотелось наказать себя за то, что любыми способами не остановил Чонгука, за то, что не пробовал спасать Юнги, когда ещё имело смысл, за убийство.

Но сложнее всего Тэхёну давалась громадная стена холода, пробиться через которую сделалось невозможным. Он всё ещё верил в то, что у них любовь, что у Юнги временное помутнение рассудка, вызванное утратой близкого. Потом разочаровался и впал в депрессию. Прежней теплоты не возвращалось, она стеклянной ватой копилась над потолком и резала при каждом открытии век, при закрытии их.

Однажды Тэхён не выдержал и рассказал, как у них было. Там, с Чонгуком. Там, без Юнги и его ведома. Желал найти отклик, а нашёл новые побои.

— Вы… что? — Юнги отставил бутылку и поднялся.

— Мы переспали.

Тогда Тэхёну впервые влетело так, что он пересёк в полёте комнату и кубарем снёс со столика вазу, порезался.

— Я ненавижу себя за то, что живу, — Юнги терзал его и шипел. — За всё, чего я не сделал.

От жалости к себе подташнивало. От трусости и неумения справиться со шквалом эмоций.

Как бы сильно не болели собственные синяки, Тэхён сочувствовал и целовал сбитые костяшки, бледные сухожилия. Иной раз он покупал выпивку, иной раз он разливал в стаканы спиртное или тащил порошок у знакомого бармена и тоже забывался ненадолго. Они стремились вернуться в купель, где приятно и хорошо, а залезали в котёл с маслом. После таких ночей очень хотелось свинца.

Юнги оставался последним его оплотом, деваться больше некуда, не с кем и никогда. Пыточная камера - вот что стал представлять их дом. И многодневная профилактическая смерть, прописанная рецептом ежедневно.

Когда Юнги отряхивался и трезвел, приходя в себя, он любил Тэхёна безусловно, и тот растекался в надежде, тепле, он радостно принимал его и признавался, желал поверить так же, как однажды поверил в него сам Юнги. Иногда они говорили о Чонгуке, как о самом лучшем, что было в их жизни. Потом переглядывались и целовались, нащупывая ещё кое-что ценное. Если оно ещё живое, пусть и раненое.

Всё это походило на развитие отношений хронических, а в конце концов, разбитых и добивающих судьбы вручную.

Позже просветы случались всё чаще, и Юнги отрывал опьянелые глаза от мысков ботинок, чтобы смотреть в небо с молочно-белыми облаками. Зелёное-зелёное лето. Тёплое и прекрасное лето в феврале. Он в сказке, дарованной дорогой ценой. И у него всё ещё есть Тэхён. Притупившаяся боль прошла метаморфозу, выполоскав их обоих. Юнги окончательно прозрел, заметив, что Тэхён рефлекторно закрывается руками, когда он едва лишь хочет погладить его по голове.

В один из вечеров Юнги осознался в реальности, очнулся. Он остановился, чтобы оглядеться вокруг. Со стороны улицы отчётливо слышался прибой. Тут же - пыльный бардак, фиолетово -жёлтые пятна на смуглой коже Тэхёна, стекло бутылок. И чудовище, царапающее свою грудную клетку. Чудовище сгнившее и охрипшее от избытков табака. Юнги опустился перед Тэхёном на колени и ритуально долго целовал руки, вымаливая прощение, он увидел, что на его щеке тоже есть шрам, он увидел, что на его сердце их ещё больше.

Высидев примирение, совместными усилиями они прибрались и опустились на ковёр, где держались за руки и долго говорили, словно встретившись заново после многолетней разлуки. Юнги оцепенел, он так и не спросил.

— Какой у него был голос? — он посмотрел на Тэхёна с надеждой. — У Чонгука?

Тэхён приосанился и потянулся за телефоном. Экран разбит стараниями Юнги, но это не страшно. Там оставалось кое-что важное, нерушимое и целое. Тэ подсоединил наушники и протянул.

— Вот, посмотри.

На экране темнота, что-то зашевелилось. Потом возник…

Юнги закусил губу.

Возник Чонгук. Он сидел на полу и сурово копался в бумажках. Голос Тэхёна: «Чо-он Чо-онгук. Человек-скала. Дункан Маклауд. И наш лучший бариста. Сделай кофе, а». Камера отодвинулась влево, в кадр попал Чимин, показал язык. Тряска. Фокус. Приближение. Чонгук наконец отвлёкся и поднял глаза, зажёгся его чистый и твёрдый взгляд.

Юнги опустил дрожащую руку, веки его покраснели.

«Ким Тэхён. Главная заноза в моей заднице. Сам сделай. Зачем ты снимаешь?».

Всхлипнув, Юнги тут же улыбнулся. Таким он и представлял его в общении, похожим, чёрт возьми, на себя. Он им так гордится. И этим мягким голосом, проникающим в самое сердце.