У музыкантши проснулся инстинкт материнства. Неуклюжая на первый взгляд, она удивительно быстро вскочила на все четыре лапы и, недовольно засопев, так хватила по отщепине, что та с треском отлетела далеко в сторону, а освобожденный медвежонок кубарем скатился вниз.
Инструмент был сломан, но мать, кажется, и не жалела об этом. Она лизнула сына в черную пуговку носа, проворчала какие-то ласковые «слова» на своем медвежьем языке. И малыш, перестав стонать и поджав ушибленную лапу, заковылял к кустам. За ним, переваливаясь с боку на бок, поплелся другой медвежонок.
Северный Сахалин, 1948
НА ТАЕЖНОЙ ТРОПЕ
Светло-зеленые холмы с россыпями краснеющей брусники давно остались позади. Несколько часов назад я окунулся в густой таежный полумрак. Вверху надо мной, сквозь вековые сплетения хвои, выглядывает кусочек голубого неба, а по сторонам, напоминая глухие сибирские частоколы, выстроились обвешанные лишайниками стволы пихт и елей. Меня ждет нелегкий путь. Я иду к тем местам, где, по рассказам старых охотников, «гусей — навалом!..».
До поселка Рыбачий, куда я спешил попасть к заводу солнца, оставалось еще полпути. При выходе из города за мной увязалась небольшая худая белая собака. Вначале я хотел отогнать ее, но потом раздумал: «Пусть бежит, вдвоем в тайге веселее будет, а выйду к поселку, оставлю знакомому нивху». За длинную дорогу я перепробовал почти все собачьи клички, стараясь угадать, какая из них принадлежит моему навязчивому спутнику, и, кажется, нашел. На кличку «Пушок» пес усиленно вилял хвостом и ласково смотрел мне в лицо своими черными, блестящими глазами.
И вот сейчас, когда вокруг на целые десятки километров не было ни единой живой души, эта собачонка стала для меня единственным другом, с которым я мог отвлечься от набегающих мыслей. Собака, видимо, и тайге была не впервые, все время бежала впереди, словно хотела показать мне дорогу. Иногда останавливалась и, принюхавшись к таежным запахам, неожиданно начинала громко лаять. А порою, взъерошив шерсть, недовольно урчала.
— В чем дело, Пушок?
Собака успокаивалась и, торопливо лизнув мою руку, убегала вперед.
Иногда пес стремглав возвращался ко мне с опущенным хвостом и прижатыми ушами.
— Что, трусишка, косолапого почуял? — ласково говорил я. — Не бойся, дурашка, медведь унюхал ружье и сейчас сам, как заяц, удирает от нас.
Но Пушок, видимо, не особенно верил в это, так как долго еще не отходил от моих ног и с опаской озирался по сторонам.
Темно и сумрачно в таежных зарослях, не то что в степи. Нет здесь простора глазу, пространство словно стиснуто деревьями. Давно не хоженную тропинку часто преграждают завалы бурелома, и сама-то она вся в молодой поросли, и если бы не пожелтевшие от времени глубокие засечки на деревьях, я, наверное, сбился бы с пути.
У одного из завалов Пушок забежал далеко вперед и пропал из виду. Я шел и думал, как бывает иногда несправедливо в жизни. Ну в чем повинен Пушок? Почему оказался на улице? А ведь неплохой пес. «Нет, не оставлю я Пушка в поселке. Отохочусь и заберу его с собой, — думал я. — Пес еще молодой, и есть в нем что-то «охотничье». Глядишь, и помощник будет».
Пронзительный визг собаки прервал мои мысли Я понял: моему четвероногому спутнику, с которым я успел так сдружиться за дорогу, грозит смертельная опасность. Перепрыгивая через поваленные деревья, спотыкаясь об узловатые корни пихт, я на бегу сорвал с плеча двустволку. В конце завала что-то большое и серое стремительно взметнулось вверх, на раздвоенную мохнатую пихту. А внизу, под деревом, обливаясь кровью и жалобно скуля, расставался с жизнью Пушок.
«Рысь! — закипело все у меня внутри. — Ну какой еще зверь может сравниться в коварстве с этим хищником?!»
Я приближался к злополучному дереву. От неосторожного движения хрустнула под ногой сухая ветка, и рысь словно растворилась. Распластавшись в широкой развилке, она слилась своей пятнистой окраской с посеребренной лишайником шершавой корой пихты. И если бы я раньше не увидел, где засел хищник, то наверняка бы прошел мимо.
Зная уловки этого зверя, я ни на секунду не упускал его из виду, Маскируясь за громадными стволами поваленных деревьев, я на прицельный выстрел подобрался к затаившемуся хищнику. Рысь почуяла, что ее обнаружили, и, подобрав под себя сильные пружинистые лапы, приготовилась к прыжку. Я поднял ружье, и наши взгляды встретились. Высоко над собой я видел круглую, похожую на кошачью, голову и два сверкающих зеленоватых глаза. В них было столько, жестокости и дикой злобы, что я поспешил потянуть за спусковой крючок...
Ломая сухие ветки и сучья, убитый зверь тяжелым мешком рухнул с высоты на затихшего окровавленного Пушка. С оскаленной мордой, потухающими зеленоватыми глазами, рысь, видимо, и мертвая не хотела расстаться со своей жертвой.
Северный Сахалин, 1949
ТРОЕ
В БАО (батальоне аэродромного обслуживания) появился медвежонок. Его мать погибла от пули самострела, забытого в тайге браконьером. Осиротевшего малыша едва оттащил от трупа матери сержант из БАО Костя Горюнов, который находился в это время с группой солдат на заготовке дров для своей части.
Командир роты вначале запретил держать медвежонка в казарме и уже хотел было распорядиться, чтобы его опять отвезли в тайгу и отпустили на все четыре стороны, но солдаты так стали упрашивать командира оставить сироту с ними, что в конце концов он уступил:
— Хорошо, пусть останется! Но... при одном условии: если к концу года наша рота не займет первое место в батальоне, не видать вам в казарме этого Потапыча. Согласны?!
— Согласны! – дружно ответили солдаты.
Место Потапычу оборудовали в каптерке старшины, а шефство над ним доверили «крестному отцу» — Косте Горюнову.
И началась у Потапыча новая жизнь: сладкая и сытная, обласканная множеством теплых и добрых мозолистых солдатских рук. Правда, первое время медвежонок дичился и больше отсиживался в импровизированной «берлоге», но человеческое тепло и гостинцы сделали свое дело, и месяца через три дикий зверь совсем превратился в ручного. Он хозяином разгуливал по казарме, выходил на улицу и бегал вокруг подразделения, а за сахар и другие сладости выполнял несложные трюки.
Я в то время служил авиамехаником, и наша казарма находилась неподалеку от казармы БАО, так что мы, технари, были частыми гостями у своих соседей и очень им завидовали.
Самое первое, что хорошо усвоил Потапыч, это команду на обед. Только стоило старшине или дежурному по роте скомандовать: «Рота, выходи строиться на обед!» — как Потапыч стремглав выскакивал за дверь и, кубарем скатившись по ступенькам вниз, по стойке «смирно» становился впереди строя. Но что интересно: некоторые шутники пробовали иной раз подшутить над Потапычем и в неположенное по распорядку время подавали ту же команду, что дежурный или старшина, — Потапыч не реагировал.
— Его не проведешь! — смеялись над шутниками солдаты. — Он свое дело туго знает. Верно, Потапыч? — и медвежонок, видимо понимая, что его пытались одурачить, сердито ворчал.
Второе, о чем Потапыч тоже никогда не забывал, это о приветствии. Здесь, правда, вначале много пришлось поработать с ним его воспитателю, Косте Горюнову, а потом вошло в привычку.
Бывало, лежит Потапыч на крыльце, а мимо крыльца проходит какой-нибудь солдат из другой роты. Потапыч обязательно встанет на задние лапы, а правую прижмет к носу. Солдат невольно улыбнется и тоже козырнет, потом остановится и, если есть с собой сахар, сунет медвежонку; если нет — просто погладит или ласково потреплет за шею.
Но офицеров Потапыч приветствовал как-то по-особенному: на задние лапы поднимался заблаговременно, до подхода офицера, правую старался вывернуть внутрь около носа, а левую плотнее прижимал к боку.
