Москва приветливо встретила сына выдающегося русского писателя. На Можайском шоссе Лесковым была отведена квартира. Отзывчивые соседи снабдили Лесковых кроватями и маленьким столом, который попеременно служил то кухонным, то обеденным, то письменным. Литературовед Б.М.Другов принес им этажерку для книг и стул.

Андрей Николаевич, которому в то время было семьдесят шесть лет, превозмогая нездоровье, продолжал неутомимо трудиться. Бледного, похудевшего, сильно состарившегося, в неизменной черной шелковой шапочке, его часто можно было видеть в клубах московских фабрик и заводов, в воинских частях, на вечерах в Литературном музее, в студии Радиокомитета, где он читал доклады о жизни и творчестве Николая Лескова.

Но мысль о книге не покидала его.

— Жить мне осталось немного,— говорил он не рез,— Надо торопиться, а то и не успею...

И каждый день, с утра и до вечера, он ходил по пустынным московским улицам из одного архива в другой, из одного хранилища в другое, собирая «Лесковиану», записывая на клочках бумажек — иногда на ходу — то, что удавалось найти или вспомнить.

В 1946 году Лесковы возвращаются в родной Ленинград. В восьмидесятилетнем возрасте Андрей Лесков предпринимает гигантский труд — он начинает писать свою книгу сызнова. В неустроенной, холодной квартире, пришедшей в ветхость за годы войны, он работает со страстью одержимого. Он не обращает внимания ни на болезнь, все чаще и все острее дающую себя чувствовать, ни на трудности послевоенной жизни,— он весь во власти творчества. Через несколько лет книга рождается во второй раз, и рукопись, насчитывающая тысячу пятьсот машинописных страниц, передается издательству.

Прикованный к постели неизлечимой болезнью, причинявшей ему физические страдания, А.Н.Лесков все же находил в себе силы держать корректуру, править и дополнять текст. 87-летний старец не давал себе ни минуты отдыха. Уже умирающий, он думает не о смерти. Он звонит в издательство, разговаривает с редактором, волнуется, торопит, отстаивает «спорные» места в рукописи. Это был титанический творческий и жизненный подвиг. Но как жестоко поступила с ним судьба! Автор не увидел своего труда — Андрей Лесков скончался 5 ноября 1953 года, незадолго до выхода из печати книги, над которой он работал двадцать два года. Как солдат на поле боя, Андрей Николаевич стойко переносил физические муки и умер в молчании, никому не жалуясь, мужественно уйдя из жизни, до конца исполнив свой долг перед литературой, перед памятью отца.

Думая о жизни Андрея Лескова, о его творческом подвиге, о его талантливой книге и трагической авторской судьбе, невольно вспоминаются слова Салтыкова-Щедрина:

«Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти».

КАК ПРОПАЛ РУБЛЬ

Редакция поручила мне сделать несколько фотографий Леонида Леонова, и я приехал к нему в Переделкино, где находится дачный «городок писателей».

После съемки я попросил Леонида Максимовича показать мне самое примечательное в его саду,— о нем я много слышал как о подлинной коллекции ботанических редкостей.

Я долго гулял по обширной территории сада, в котором каждое дерево посажено собственными руками писателя, взращено его любовью и его трудом. Я с увлечением рассматривал никогда не виданные ботанические диковинки, раскиданные по саду и на стеллажах в теплице,— десятки редчайших тропических растений, удивительных по красоте и форме.

Перед тем как уехать в Москву, я рискнул обратиться к Леониду Максимовичу с просьбой рассказать мне о первых его шагах на литературном поприще, о первых его знакомствах в литературном мире — это всегда бывает интересно в биографии каждого большого писателя.

Вот что рассказал мне Леонид Леонов:

— Первый «настоящий» писатель, с которым я познакомился, был Александр Степанович Яковлев. Но несколько раньше мне привелось однажды побывать в доме другого «настоящего» писателя.

Дело было так.

Я начал свою литературную деятельность со стихов в годы пребывания в гимназии. С занятиями стихосложением я покончил в тысяча девятьсот двадцатом году, перед уходом на фронт гражданской войны, и тогда же сжег две толстые тетрадки стихов. Жалеть их не стоит, стихи были плохими и, по моде тех лет, сильно заражены символизмом.

Трагическому сожжению сему предшествовала вполне комическая история.

По окончании гимназии, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, я испытал неотложную потребность показать какому-нибудь авторитетному литератору свое рукоделие, дабы оно, это авторитетное литературное имя, изрекло мне соответствующее авторонаправляющее суждение.

После долгих сомнений я отправился на Первую Мещанскую, в дом номер тридцать два, где жил В.Я.Брюсов. Этот дом стоит и сейчас, совершенно такой же, каким был розно сорок лет назад, и каждый раз, когда я проезжаю мимо, я вижу себя в длинной, плохого качества темно-серой шинели, с набором моих поэтических творений входящим в ворота этого дома.

Я вошел со двора и позвонил. Старая кухарка, помнится, даже в наколке, не пуская за порог, объявила, что «Валерий Яковлевич никого в целом свете не принимает». По советам сведущих людей, я немедленно вручил ей рубль, и она, вдруг подобрев, оговорилась:

— В пятницу приходи... Много вашего брата шатается к Валерию Яковлевичу по пятницам...

Я отправился к нему в указанный день с соответствующим трепетом, потому что имя Валерия Брюсова стояло в ту пору очень высоко на поэтическом Олимпе и книжки его я аккуратно покупал на деньги, заработанные уроками.

Памятуя наставление кухарки, я смело, как бросаются в прорубь, открыл дверь и вступил в большой и, как я вижу его теперь, отделанный в мавританском стиле вестибюль с какой-то висящей галерейкой впереди.

Чувствовал я себя, естественно, как пациент в приемной зубоврачевателя: и хотелось, потому что сомневался в себе очень, и жутковато было. Я выстоял долгую минуту, но никто не показывался. Тогда я позволил себе кашлянуть для привлечения внимания, и тотчас же на галерейке, прямо передо мной, показалась строгая, надменного вида дама, которая, увидев меня, закричала голосом, памятным мне доныне:

— Куда вы пришли?.. Что вам надо?.. Уходите немедленно отсюда!..

Произнесено сие было в столь убедительном тоне, что я немедленно и, правду сказать, не без удовольствия удалился.

Так пропал мой рубль.

С тех пор никому, никогда, ни при каких условиях я рукописей своих не показывал и ничьими наставлениями или поправками не пользовался. Настоятельно советую молодым литераторам придерживаться того же правила.

Основываясь на тех торопливых образцах своего чисто мальчишеского творчества, приводить которые остерегусь, я явственно слышу теперь, что мог бы сказать мне о них зрелый, своенравный и чрезвычайно трудолюбивый писатель. Несомненно, его суждение травмировало бы меня надолго, а я развивался как литератор с большим опозданием и лишь года три-четыре спустя приступил к первым своим рассказам, которые вернее было бы назвать всего лишь пробами пера.

Рост молодого автора целиком зависит от того, в какой мере он сам, своими, а не чужими глазами умеет видеть собственные недостатки.

Вот и все!

ПОСЫЛКА ПРИБЫЛА В ЛОНДОН

- В самую трудную пору второй мировой воины — в сентябре тысяча девятьсот сорок второго года — В посольство Советского Союза в Лондоне прибыла посылка. Она была адресована послу, и сотрудник, разбиравший почту, немедленно вручил ее Ивану Михайловичу Майскому. Он вскрыл посылку и не без удивления обнаружил между двумя листами толстого картона... ноты.

Это была партитура Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, написанной в Ленинграде в первую блокадную осень,— партитура мужественного и страстного произведения, проникнутого светлой верой в победу над фашистскими захватчиками. На заглавной странице Майский прочел надпись, сделанную мелким почерком композитора: «Дорогому Бернарду Шоу на память о Шостаковиче, 19 сентября 1942 г., Москва».