В двадцать четвертом году, вернувшись в Москву из Бухары, я написал несколько рассказов, которые позже вошли в книгу «Последняя Бухара». Я дал их прочитать Брюсову. Он прочитал и сказал:

«Нет, прозаик из тебя не получится; проза требует большей твердости, а ты прирожденный поэт».

Но в данном случае Брюсов ошибся,— поэт из меня так и не получился...

ПОИСКИ «КОНЯ»...

— Тридцать лет назад я работал репортером в ульяновской газете «Пролетарский путь».

Однажды я узнал, что в Ульяновск приехала Мариэтта Сергеевна Шагинян.

Она поселилась в гостинице — большом каменном трехэтажном здании, в котором, по преданию, был заключен Пугачев.

В то время я писал небольшие рассказы, но печатать их стеснялся. Опубликовал только один рассказ — подражательный рассказ «Пахом»,— его я послал на конкурс, объявленный ульяновской городской газетой.

С трепетом вошел я в гостиницу. Я чувствовал неодолимую потребность показать свои рассказы такой крупной писательнице, посоветоваться с ней, узнать ее мнение.

Мне сказали, что номер, в котором остановилась Мариэтта Сергеевна, находится на втором этаже.

По решетчатым чугунным ступеням я поднялся на второй этаж, подошел к двери и робко постучал.

Молчание.

Я постучал более решительно.

Никакого ответа.

«Она плохо слышит,— сказал проходивший мимо истопник, неся охапку дров.— Возьми полено да и стукни в дверь как следует!..»

Я постоял несколько минут в раздумье, затем выбрал кругляш и энергично стукнул в дверь.

Послышались шаги, дверь распахнулась, и в неясном свете зимнего дня я увидел фигуру женщины в халате. Она чем-то напоминала слетевшую с насеста птицу.

«Вы почтальон?» — спросила она.

«Нет, я не почтальон»,— ответил я.

«А кто же вы?..»

От волнения я не мог произнести ни слова.

«Мариэтта Сергеевна, я пишу... рассказы...» — наконец выдавил я.

Услышав эту фразу, писательница поморщилась и сказала:

«Ну, входите...»

Она предложила мне сесть и спросила, что я пишу и о чем. Она внимательно слушала, одобрительно кивала головой, иногда улыбалась и вдруг совершенно неожиданно спросила:

«Скажите, кто сейчас командует республиканскими войсками в Испании?..»

Я почувствовал, что холодею. Как на грех, я запамятовал фамилию нового командующего.

«Не знаю»,— честно признался я.

Тут произошло невероятное.

Гневно вращая глазами, писательница замахала руками и стала кричать:

«Как же вы хотите стать писателем и не знаете, кто сейчас командует республиканскими войсками в Испании?.. Как вы можете не знать таких крупных событий международной жизни?..»

Она долго еще бушевала и отчитывала меня, и я готов был провалиться со стыда сквозь все этажи этой чертовой гостиницы.

Постепенно Мариэтта Сергеевна успокоилась, гнев ее прошел, и она сказала:

«Ладно... Оставьте ваши рассказы и заходите в это же время через неделю...»

Я ушел в тягостном настроении, убитый и удрученный.

Всю неделю я терзался сомнениями, думая только о предстоящем свидании.

В назначенный час я подошел к заветным дверям.

Теперь меня уже не нужно было учить, как их открывать. Я выбрал аккуратное поленце, стукнул в дверь и через минуту увидел Мариэтту Сергеевну. Она улыбалась.

«Будем пить чай с вареньем!» — сказала она.

«Боже! — пронеслось в голове.— Если меня встречают чаем с вареньем, значит, я написал великолепные рассказы!..»

Мариэтта Сергеевна усадила меня рядом с собой и стала расспрашивать, сколько мне лет, кто мои родители, кого я люблю из писателей.

Я все ждал, что она заговорит о моих рассказах, но Мариэтта Сергеевна молчала.

После чаепития писательница сказала:

«А теперь поговорим о ваших рассказах...»

Из ее слов я понял, что я человек не без способностей, что один рассказ она могла бы рекомендовать какому-нибудь московскому журналу, но не советует печататься...

«У вас еще нет своей темы,— сказала она.— Нет своего коня. Ищите своего коня!.. И когда вы найдете его, можете смело въезжать в литературный ряд... Пусть грива вашего коня будет не очень хорошо подстрижена — не беда! Зато все увидят, что вы сидите на коне!..»

...Что значит «искать своего коня», я понял много позже, когда вплотную столкнулся с жизнью. Постепенно деревня, дорогая мне с детских лет, стала предметом моей писательской любви, и когда в тысяча девятьсот сорок втором году я разъезжал в качестве корреспондента по Алтаю, я почувствовал, как во мне накапливается огромный жизненный материал, как постепенно из этого материала складывается замысел моего первого романа «Горячие ключи».

В «промежутке» между беседой в ульяновской гостинице и первым романом я написал пятьдесят рассказов. Все они были для меня как ступеньки, как подступы к роману...

...Елизар Мальцев улыбнулся и заключил:

— Я вспомнил об этой встрече сегодня, когда мы с тобой проходили по Плотникову переулку, мимо высокого серого дома, на самом верху которого живет Мариэтта Сергеевна.

ДИАЛОГ ДРАМАТУРГОВ

В 1940 году Комитет по делам искусств заказал Алексею Толстому, Илье Сельвинскому и Владимиру Соловьеву пьесы об Иване Грозном.

Соловьев и Толстой были в дружеских отношениях. Встретив однажды Соловьева в Доме актера ВТО, Толстой спросил его с добродушной усмешкой:

— Слушай, ты действительно будешь писать об Иване Грозном?

— Да,— ответил Соловьев.

— А разве ты не знаешь, что и я буду писать?

— Знаю.

— И все-таки будешь?

— Буду,— сказал Соловьев и рассмеялся.

— Ну и нахал же ты, братец! — воскликнул Толстой.— Неужели ты не понимаешь, что это и материал мой, и эпоху я знаю лучше?.. Как друг тебе говорю: не советую писать, не советую...

— Я знаю, что ты советуешь мне как друг,— сказал Соловьев,— только ты не учитываешь, что я буду писать в стихах, а ты — в прозе. А это решающее обстоятельство.

— В чью это пользу решающее? — спросил Толстой.

— В мою, конечно,— ответил Соловьев.— Ты вспомни хоть одну историческую пьесу, написанную в прозе, чтобы она пережила свое время... На историческую тему подолгу живут только пьесы, написанные в стихах.

Толстой задумался.

— Это почему же? — спросил он,

— Пойми: я сразу начну действие. Мне не надо ни бытовых подробностей, ни соответствующих обрядов, ни мотивировок. Белый стих — язык торжественный, а прошлое в глазах поздних поколений всегда выглядит торжественно. В прозе же надо быть обязательно бытописателем. И язык у тебя будет более неуклюжим, каким он в действительности был в то время, и на бытовые мотивировки у тебя уйдет половина времени, и романтического начала того не будет, которое в исторической пьесе совершенно необходимо. И проиграть тебе это соревнование досадно потому, что, по мнению всех, ты начинаешь его с гораздо большими данными, тогда как на самом деле гораздо больше данных у меня. Просто по точности фокуса, который дает стихотворная форма.

Присутствовавший при этом разговоре народный артист Анатолий Горюнов заметил с улыбкой:

— А ведь в том, что говорит Соловьев, ей-богу, есть какая-то сермяжная правда, Алексей Николаевич... Ни одной исторической пьесы, написанной в прозе, не помню: и «Мария Стюарт», и «Ричард III», и все исторические хроники Шекспира, и «Орленок» — все в стихах...

Толстой нахмурился.

— Ну ладно, пиши,— сухо сказал он.

И Толстой написал вместо одной пьесы — две. Но прошли они только в четырех театрах Советского Союза.

Когда в 1944 году Соловьев случайно встретился с Толстым, Алексей Николаевич был уже тяжело болен. Усмехнувшись, он сказал:

— Знаешь, досаднее всего не то, что ты оказался прав насчет стихотворной формы, а то, что кое-кто думает, что ты действительно лучше меня написал...

— Ну, это не важно, Алексей Николаевич,— сказал Соловьев,— мы-то с тобой знаем, в чем тут дело...