– Да уж ступай! – сказал в сердцах государь. – Все ступайте, немирные вы люди!

Великая досада разбирала Алексея Михайловича, столько ждал Мелетия – и попусту. Не хочет дело делаться.

Упрямый Никон, мордва проклятая, добром от патриаршества не откажется. Вот уж истинный творец смуты. Без патриарха церковь сирота, а с патриархом, беспечно бросившим паству, – сирота, Богом оставленная.

Пока Дементий Башмаков провожал духовенство, Алексей Михайлович, сидя с Ртищевым, совсем разгоревался:

– Опять Никон нас за пояс заткнул… Не дает мне Господь слуг умных и преданных. Влезь в него, в Мелетия!

Он ведь и впрямь может грамоты подделать!

– К патриархам надобно отправить русского человека.

– Русского?! Никон к грекам греков шлет. Свои скорей договорятся. Никонов посланец Емануил отвез патриархам по пятнадцати тысяч золотыми монетами, лишь бы не давали ответов, осуждающих собинного моего друга.

– Не верю я этим слухам. Откуда у Никона такие деньги?

– Я тоже не верю, – признался царь. – В сердцах сболтнул. Ты же сам видел: оба икону целовали!

– Так, может, оба и правы.

– Добрая ты душа, Федор! Мелетий не раз на подделках за руку схвачен, Афанасий тоже гусь. Называет патриарха Дионисия дядей, а Лигарид кричит: ложь, он-де и митрополит ложный. Кому верить-то? Придется собор созывать для свидетельствования подписей.

– Не огорчайся, великий государь! Дозволь порадовать тебя.

– Да чем же?

– Симеон Ситанович[31] приехал.

– Ситанович? – не вспомнил государь.

– Из Полоцка, виршеслагатель.

– Симеон Полоцкий! Да когда же?! Почему не сказали?! Чай, учитель Алексею Алексеевичу. – Государь привскочил. – Хорошо ли поставили? Великой учености человек.

– У себя принял до твоего царского указа.

– Ну, слава Богу! – Алексей Михайлович успокоился, сел. – Коли Алексей воспримет от Симеона науку, всему царству русскому будет свет и благодеяние. Спасибо, Федор Михайлович! Порадовал.

– Еще могу! – засмеялся Ртищев. – Не сегодня завтра протопоп Аввакум приезжает.

– Вот кто страстотерпец! – с жаром сказал государь. – Никон крепких духом людей боялся. Ты, Федор, протопопа приласкай, приготовь быть к царской руке вместе с Симеоном.

– Хорошо придумал – лицом аж посветлел!

– Добрые дела – как солнышко… Утешь, Федор, скажи мне об Алексее Алексеевиче словечко.

В день крестин, 19 февраля, – родился царевич двенадцатого, на святого митрополита Алексия Московского и всея России чудотворца – Федор Михайлович Ртищев, ради великой доброты своей, кротости, книжности, ради светлого ума, был определен десятилетнему отроку в дядьки.

– Ах, государь! Шел я вчера к Алексею Алексеевичу книгу почитать, слышу, поют. – Федор Михайлович примолк, и было видно, переживает вчерашнее. – Ангел поет. «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних!» Веришь ли, Алексей Михайлович, замерла душа моя, сердце остановилось – так сладко пели, что не только поступью, но стуком сердца, дыханием было страшно оскорбить звуки неизреченной красоты. А голосок все светлей да светлей. А уж как запел: «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света. Хвалите Его, небеса небес…» – покатились слезы градом, я и всхлипнул. Сойти с места не смею, а пение ближе, ближе, и отворяется вдруг дверь. Стоит царевич, сынок твой пресветлый, смотрит на меня, а сам песни не оставляет: «Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его…» Будто исповедали и причастили – вот каков у тебя сынок.

– Не нарадуюсь. – Государь смахнул с ресницы слезинку. – Певун. Я уж так люблю, когда Алеша поет. Наградила его Богородица дарами щедрыми. С шести лет читает, с семи пишет.

– Мы ведь «Монархию» Аристотеля осиливаем.

– Не рано ли?

– Я у Симеона спросил. Говорит: для царей не рано.

– Боже мой, Боже мой, раздумаюсь об Алеше, сердце и скажет: счастливая ты, госпожа Россия.

– У доброго злака добрые семена, – поддакнул Ртищев и нежданно подумал: а вот крестный отец у царевича – Никон.

– А крестный отец царевича – Никон! – сказал Алексей Михайлович с горечью. – На день рождения Алексея Никон своею волей, без coбopа, установил праздник Иверской иконы Божией Матери… Я бы два Воскресенских монастыря дал ему, лишь бы смирил бурю свою… Не гнали с престола, сам ушел. Господним промыслом совершено! Так бойся же Господа! Молись – не борись. Не равняй себя с богоборцем Иаковом[32], ибо та борьба – пророчество.

Придвинулся к Федору, зашептал как о сокровенном:

– Хочу окружить себя людьми светлыми, в вере сильными. Оттого и рад, что Аввакум приезжает жив-здоров. Бог его ко мне ведет.

Въезжая в Москву, протопоп Аввакум благодарности к воротившим его из сибирского небытия не испытывал. На московские хоромы, на шустрый люд, на Божии храмы смотрел как на мерзость запустения.

– Батька, неужто не рад? – охнула Анастасия Марковна. – Москва, батька! Два года ехали и приехали. Слава Тебе, Царица Небесная!

– Где же два, все одиннадцать!

– Глянь на Прокопку, на Агриппину – головами-то как вертят! Вспоминают…

Не сговариваясь посмотрели на Ивана. Сидел задумавшись, уставя глаза в спину вознице.

– Может, Корнилку вспомнил! – шепнула Анастасия Марковна. – Ваня любил Корнилку. Батька, купола-то сияют!

– Блеску много, аж глаза режет. В Вавилон, матушка, мы прибыли. В царство погибели. Гляжу на людей, и ужас меня берет – все отступники! Жиды предали Христа в царствие Ирода, а русаки – в царствие Алексея Михайловича. Помяни мое слово, расплата впереди. Соломон строил храм сорок шесть лет, а римляне разрушили в три дня. И наши соборы будут в прахе лежать, ибо нет в них места Духу Святому.

– Не грозись, Петрович! – припала к мужнину плечу протопопица. – Страшно! Милостив Бог! Заступница защитит нас, грешных…

– Куда везти-то? – повернулся к протопопу возница.

– К Казанскому собору. Кто-нибудь из прежних духовных детей приветит. Жив ли, Господи, братец Кузьма?

Ехали уже по Никольской улице, мимо боярских хором. Аввакум, напустив на лицо суровости, выгнул бровь дугой, насмешил Федора-юродивого.

– Ну и дурак же ты, батька!

Протопоп вздрогнул, будто воды ему холодной за ворот плеснули. Сказал Федору со смирением:

– Спасибо, голубь! От греха спас.

Все шесть подвод, с детьми, с челядью, со скарбом, остановились у ограды Казанского собора.

Аввакум перекрестился, вылез из телеги, попробовал, озоруя, ногой землю.

– Ничего! Московская твердь держит.

Пошел всем семейством в храм приложиться к Казанской иконе Божией Матери. Когда же, отступив, творил молитву, его окликнули:

– Батюшка, ты ли это?!

– Афанасьюшко! – узнал Аввакум. – Экая борода у тебя выросла!

– Ты бы дольше ездил, батюшка. У меня хоть борода, а у иных копыта да хвосты повырастали. Благослови меня, страдалище ты наше!

Благословил Аввакум духовного дитятю.

Обнялись. Умыли друг друга благостными слезами. К Афанасию и поехали.

Избенка у Афанасия была невелика, но христианам вместе и в тесноте хорошо.

– Сей кров даден мне от щедрой боярыни благой, Федосьи Прокопьевны[33]. Зимой тепло, печка уж очень хороша, летом прохладно, – похвалил свое жилье Афанасий.

– Знаю, молитвенница. Крепка ли в исповедании? Не юлит ли в Никонову сторону?

– Шаткое нынче время, батюшка, – уклончиво сказал Афанасий.

Женщины принялись обед стряпать, Аввакум же сел с хозяином расспросить о московском благочестии, сколь много пожрала Никонова свинья.

– В кремлевских соборах новые служебники, но за старые ныне не ругают, – обнадежил Афанасий протопопа. – Среди бояр тоже есть люди совестливые. Крепок в вере дом Федосьи Прокопьевны Морозовой. У царицы, в домашней ее церкви, по-старому служат! Милославские и Стрешневы Никоновы новины невзлюбили. Соковнины, Хованские – тоже добрые все люди, боятся Бога.