В Хранилище быстро нашлась герметичная коробка. Осмотрев ее, Пятая сказала, что Пандорика согласна переместиться туда. Девчонка опустила руку, и слабое голубое свечение полилось по ее пальцам. Остальные молча наблюдали за происходящим, длившимся буквально секунды. Когда девчонка едва слышно вскрикнула, Третий тут же подошел к ней, но она лишь улыбнулась, разминая руку. Он глянул в коробку, но та казалась пустой. Тогда ее закрыли, а потом поместили в один из ящиков с кодовым замком. Когда дело было сделано, Пятая заверила, что больше в ней нет и следа от вмешательства Пандорики. Но Вторая все же настояла на дополнительной диагностике. Естественно, диагностика не выявила ни наличия нанитов, ни каких-либо отклонений. И тогда уже облегченно вздохнули все. Лишь Пятая заявила, что голодна. И следующие полчаса экипаж провел в столовой. И все же ее голод оказался не таким, как у Третьего, который, казалось, ел за себя и за того парня. Шестой даже отпустил пару шуток на этот счет, но отвечать с набитым ртом Третьему оказалось сложно. Но все же удалось разобрать что-то похожее на шутливые угрозы в его словах, что вызвало смех Второй и Пятой.

Подкрепившись и немного поговорив с Шестым — Третьему не понравились их чересчур долгие объятия, — девчонка сказала, что, хоть и спала несколько дней, все же немного утомилась. Она отправилась в свою комнату, обняв напоследок Вторую. Третий, естественно, последовал за ней, сам не отдавая отчет своим действиям.

Оказавшись в своей комнате, Пятая с разбегу запрыгнула на кровать и распласталась морской звездой. Третий лишь улыбнулся и прикрыл дверь.

— Как же хорошо быть живой и самой собой! — протянула Пятая. Она села, поджав под себя ноги, и кивнула Третьему.

— Самой собой? — Третий все же решил присесть рядом на кровати.

— Да. Пандорика ужасная болтушка! — пожаловалась она. — Оно-то и понятно. Столько лет одиночества.

— Только не говори, что сочувствуешь… программе, — скривился Третий.

— Но она живая! — запротестовала девчонка. — И одинока. Она как Сара. Ты был уже у Сары?

— Нет, — довольно резко ответил он. — И я не хочу говорить о… о ней.

Пятая прикусила губу и опустила взгляд вниз, рассматривая покрывало, словно могла найти там что-то интересное в незамысловатых витиеватых узорах.

— Спасибо, — спустя несколько минут едва слышно произнесла она. — Что не оставил меня там… И что… был со мной все это время.

Она подняла глаза, пристально всматриваясь в удивленное лицо Третьего.

— Пандорика. Я была здесь и не здесь одновременно. Это… сложно, — ответила она на незаданный вопрос. Третий кивнул.

И вновь повисло молчание, погрузившее комнату в свою мягкость. Так, в убаюкивающей тишине, они просидели несколько минут. А потом Пятая осторожно, словно напуганный котенок, дотронулась до руки Третьего, которую он так пристально рассматривал все это время. Никакой реакции. Тогда она пододвинулась чуть ближе, стоя на коленях. Так их лица были на одном уровне, Третьему стоило многих сил не поднять взгляд. И затем она осторожно, одними подушечками, коснулась синяка над бровью, провела по шраму на левой щеке, чуть ниже под глазом, опускаясь к губам. И тогда он не выдержал, нахмурив брови, удивленно посмотрел на Пятую. Ее лицо оказалось слишком близко, можно было рассмотреть каждую полоску, каждый завиток на радужке больших серых глаз. Удивление сменилось смятением, когда девчонка, прикрыв глаза, легонько коснулась губами его губ.

— Что ты делаешь, Мелкая? — взметнув брови вверх, но так и не решившись отодвинуться, спросил Третий.

Но она не ответила, вновь прильнув губами к нему. На сей раз более настойчиво, но все еще довольно робко. Что-то, наверное, здравый смысл, сиреной завопил в голове, требуя сейчас же отстраниться, бросить пару оскорблений в адрес девчонки и стремительно покинуть ее комнату. И больше не возвращаться. Но Третий заглушил этот голос разума. Впервые в жизни проигнорировал. Из чистого любопытства, как он сам себя уверял. Это же просто любопытство, да? Ему же интересно, как далеко готова она зайти? А потом они спокойно сядут и обсудят, почему так делать не стоит и что это большая ошибка. Она поплачет, возможно, нажалуется Шестому, возможно, они подерутся. И не раз. Но это потом, чуть позже, обязательно, да… Но вот только табун мурашек, пробежавших по спине, когда Пятая неловко коснулась пальцами затылка, да бухающее в груди сердце твердили об обратном. И ему здесь и сейчас захотелось ощутить ее кожу под губами, под руками.

— Мелкая, ты же еще ребенок, — пытался воззвать к голосу разума Третий.

Он всего на секунду отстранился от нее, чтоб дать возможность выбора. Кажется, инициатором последнего поцелуя был он. И когда только успел? А руки, эти руки, как они оказались на ее талии и спине? Как она оказалась у него на коленях? Третий не хотел знать, встретившись взглядом с блестящими глазами Пятой.

— Я не ребенок, — упрямо заявила девчонка, поерзав бедрами, отчего он нервно сглотнул. — А это ведь не пистолет? — залившись краской, спросила она, опровергая недавнее заявление.

Если кто-то скажет Третьему, что он должен был остановиться — он разобьет тому нос. И сломает руку. И ногу. И вообще, лучше не говорить Третьему подобных глупостей. Тем более, если это будет касаться Пятой. Потому что она сделала свой выбор, а он сделал свой. Возможно, потом, он об этом пожалеет. Но это будет потом, которое может и не настать. К чему думать о том, что может и не настать, беспокоиться? Тем более, если каждый день может стать последним. Тем более что он едва не потерял это мелкую выскочку с синими патлами.

Если Третьему кто-нибудь скажет, что он пытается усидеть на двух стульях сразу — он выпустить дробь в зад сказавшему это и скажет, что тот теперь и вовсе сидеть не сможет. А может еще и отстрелит что-нибудь. Так, для профилактики. Если ему скажут, что он поступает по-свински, он выбросит того в открытый космос без скафандра. Потому что никто не имеет права судить Третьего. Тем более, если это касается Пятой. Потому что это их выбор и их личное дело.

Если Вторая или Шестой захотят его избить — он вытерпит избиения, потому что поступил бы на их месте также. Если Пятая скажет, что это было ошибкой, он ничего не скажет в ответ, будет вести себя так, словно ничего и не было. Ну, а если не скажет, если это не ошибка — он даст ей все, что в его силах, и немного больше. Потому что если его губы у нее на шее будут вызывать у нее грудной смех, пока в ее взгляде, обращенном на него, читается нежность, он будет рядом. Сколько бы это ни продлилось и чем бы ни обернулось для всего экипажа.

Но все эти «если» могут быть или не быть там, потом, которое может не настать. Сейчас же есть только сейчас, состоящее из прикосновений, движений, вдохов, из ее больших серых глаз, лучащихся счастьем и жизнью. И у самого душа возвышается куда-то прочь, вне пространства и времени. И хочется ласкать, прижимать молодое невинное тело, впиваясь губами. Ощущать ее тесноту и тугость, пробовать на вкус и наблюдать за тем, как она, словно маленький первооткрыватель, исследует и пробует сама, немного боязливо и как бы спрашивая поглядывает исподлобья на него. Хочется учить ее и учиться у нее. А взрываться мириадами осколков, уноситься к звездам, ощущая ее где-то близко-близко, следующую тем же маршрутом того же полета.

Пятая уже дремала, положив голову на грудь Третьего и приобняв его. А он сам не мог заснуть. Давно не было такого приливы эмоций. И сейчас надо было с этим что-то делать. Подловив себя на том, что медленно перебирает ее волосы и осторожно касается губами лба, Третий всерьез задумался, не влюбился ли он. Он? В Пятую? Да нет, бред. Вот только категорическое нежелание уходить твердило об обратном. И это не был просто секс. Но и осознание этого тоже как-то не свалилось тяжким грузом вопреки ожиданиям. Это было как минимум странно. Но впервые за время после событий в системе Айо мысли покинули голову, оставив после себя блаженную пустоту, убаюкивающую в своей ненавязчивости.