Жан Капе говорил с Мишелем по-французски, Христина Осиповна – по-немецки, и маленький Лермонтов свободно разговаривал на этих языках уже с детства. Ещё он научился латыни и английскому языку. Начал читать книги на тех языках, на которых они были написаны: стихи Байрона – из английской книги, стихи Гейне – из немецкой.

И как-то так само собой получилось, что всё чаще он стал говорить в рифму. Привезут, бывало, гости какую-нибудь механическую игрушку-птичку, которая умеет махать крылышками и красиво петь, послушает Мишель её пение и скажет:

– Эта птичка хороша, у неё поёт душа.

Или вспомнит маменьку и грустно так скажет:

– Что же мама не идёт, ведь Мишель всё ждёт и ждёт.

Гости поражались, удивлялись, радовались, глядя на него, и говорили:

– Какое дитя интересное! За ним нужно непременно записывать вдруг вырастет и известным поэтом сделается.

Но никто не записывал, только удивлялись да хлопали в ладоши. И получилось, что стихи маленького поэта никто не запомнил. Скоро бабушка стала замечать, что её внук всё чаще становился задумчивым, непривычно молчаливым. Он находил укромное место где-нибудь у окна и торопливо записывал строчки стихов, которые приходили внезапно и неизвестно откуда…

К сожалению, те детские стихи маленького Лермонтова не сохранились. Впрочем, детские рисунки его тоже не сохранились, хотя рисовал он много – как на бумаге, так и мелом на грифельной доске. Ещё, когда он был мал, он помнил, как любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей со шлемами теснились вокруг неё, будто рыцари, сопровождающие Армиду в её замок, полны ревности и беспокойства. И часто вспоминался сон, который снился ему не раз: будто он маленьким ребёнком ехал куда-то в грозу, и вдруг налетело облако – небольшое, похожее на клочок оторванного плаща, которое неслось по небу. Это очень сильно подействовало на его душу, сильно взволновало и долго потом вспоминалось.

Бабушка Елизавета Алексеевна души во внуке не чаяла. Во-первых, потому, что он был у неё единственным внуком. Своего мужа она потеряла рано, единственная дочка умерла, и больше у неё никого не оставалось. Во-вторых, любила она своего внука, потому что просто любила. Ведь часто так бывает, что любишь, не зная за что, просто любишь – и всё тут.

У бабушки не было скучно. Она всё время что-нибудь придумывала для любимого внука. Однажды она приказала, чтобы во двор, где играл внук, привели маленьких оленёнка и лосёнка. Мишель был очарован: гладил их по шерсти, обнимал, прижимал к себе, кормил их хлебом, берёзовыми вениками, сеном. Они стали его лучшими друзьями. Но когда они немного подросли и олень стал бодаться отросшими рогами, а лось лягаться, их перестали приводить во двор для игр и отвели в лес – на дальнюю ферму. А внуку бабушка выписала из Москвы небольшую черкесскую лошадку. Для Мишеля сделали небольшое детское седло, и вскоре он уже лихо носился верхом по поместью, вызывая немалую тревогу и опасения бабушки. Она поглядывала в окно, тихо крестилась, повторяя слова молитвы, чтобы Бог поберёг её внука, но лошадку не забирала.

Ещё Мишель очень любил военные игры. Бабушка, заметив это новое увлечение внука, поселила в доме несколько мальчиков – ровесников внука. Они вместе строили снежную крепость, а потом, одетые в военную форму, штурмом брали её. Впереди на своей лошадке скакал Мишель с деревянной саблей наперевес, а его соратники, его верные воины бежали рядом с игрушечными ружьями. Разыгрывали они сражения Александра Македонского и Петра Великого, увлекаясь играми, будто настоящим боем.

А когда наступала оттепель, с крыш свисали большие сосульки, с которых, позванивая, капали хрустальные капли, поблёскивающие на солнце, и снег становился рыхлым, лепили из него разные фигуры. Приятели помогали ему выкатывать огромные снежные шары и нагромождать их друг на друга, а Мишель лопаткой и палкой вырубал из них фигуры свирепых великанов и всяких диковинных зверей. Получалось всё очень даже натурально – как в жизни или как в сказке. Заметив такое новое увлечение внука, бабушка купила ему коробку цветного воска, после чего он ни с кем не играл несколько дней, а, закрывшись в своей комнате, всё лепил что-то и никому не показывал. Бабушка не выдержала, пробовала посмотреть в замочную скважину, но ничего не увидела – больно мелкие были фигурки.

Наконец, по истечении трёх дней, он открыл дверь и позвал:

– Смотрите все!

Первой зашла в комнату бабушка, следом няня и гувернёр. На широкой доске они увидели настоящее батальное сражение: друг на друга мчались маленькие всадники, слоники, воины с мечами и копьями.

– Ой, да что это такое? – всплеснула руками бабушка. – Битва никак знаменитая. Воинов-то сколько – и пеших, и на лошадях, и на слонах.

– Сражение при Арабеллах, – торжественно сказал Мишель. Александр Македонский разбивает персидское войско.

– Какая красота! – восхитился гувернёр. – Это же в музей надо.

– Подлинное произведение искусства, – добавила няня. – Никогда такое не видела.

– В следующий раз я вылеплю «Спасение Александра Великого Клитом при переходе через Граник».

Бабушка с гордостью посмотрела на внука, а потом попросила:

– Я эти военные дела не очень люблю, Мишель, а ты слепил бы для меня, например, охоту на зайцев – с верховыми, с собаками. У меня как раз день ангела скоро, вот бы и подарил.

Через несколько дней бабушка получила «Охоту на зайцев». Эти лепные работы внука Елизавета Алексеевна долго ещё хранила.

Когда Мише исполнилось пять лет, бабушка привезла внука в Москву, где он впервые посетил театр. В театре Мишель глаз не сводил с актёров. Давали оперу «Невидимка» или «Личард-волшебник».

– Какие чудные стихи! – восхитился юный театрал. – И музыка красивая.

– Стихи написал поэт Лифанов, – пояснила бабушка, а музыку к стихам – композитор Кавос.

– Я тоже обязательно напишу стихи, – твёрдо сказал Мишель, – и к ним напишут красивую музыку.

– А знаешь, бабушка, я уже прочитал стихи Жуковского и Державина – они так же красиво звучат, как музыка. Хочешь, почитаю тебе – я помню некоторые наизусть, – и стал читать.

– А ведь и правда, красиво звучат, – согласилась бабушка. – Раньше я и не замечала, хотя слышала их.

– Эти стихи как музыка, – говорил маленький Миша. – И немецкие тоже есть как музыка, и английские… А то есть ещё такой поэт Александр Пушкин – у него очень красивые стихи. Я тоже хочу научиться так писать.

– Ты обязательно напишешь, Мишель, – она погладила его по голове. – Ты у меня такой умный, что я просто диву дивлюсь. А раз хочешь – непременно напишешь.

К шести годам будущий поэт был совсем небольшого роста, но очень крепкий и сильный. Среди чёрных кудрей волос на лбу его выделялась белая прядь, будто был он Богом помеченный. А большие голубые глаза его просто излучали блеск.

Стала бабушка замечать, что внук всё чаще запирался в своей комнате, всё чаще становился печальным, усаживался на подоконник и что-то быстро писал в свою тетрадку.

– Не заболел кабы, – думала Елизавета Алексеевна, и на всякий случай решила свозить его на Кавказ, в Пятигорск, – хуже не будет.

Маленький Лермонтов гулял с бабушкой и гувернёром по Пятигорску, любовался горой Машук, а из окна его комнаты, где они остановились, просматривалась вдалеке заснеженная вершина величественного Эльбруса. И отчего-то ему становилось вдруг так печально, так одиноко, словно ему суждено было почувствовать печаль и одиночество всего человечества, всех людей на земле. И тогда он снова прятался от взрослых, доставал свою тетрадку и торопливо записывал строчки стихов, которые приходили внезапно и неизвестно откуда. Он исписал уже почти всю тетрадь, по инстинкту переписывал и прибирал их, если ему что-то не нравилось. Недавно он прочёл о жизни Байрона, что он делал то же самое, – это сходство его поразило.

Музыка его сердца казалась ему совсем расстроенной. Ни одного звука не получалось извлечь из скрипки или фортепиано, чтобы они не возмущали его слуха. Для шестилетнего ребёнка это было слишком сильным ощущением и потрясением. Он даже задумал сжечь тогда свою тетрадь, чтобы никто не видел его позора, и даже вообще перестать писать стихи…