Возвращаюсь к прерванному повествованию.
Подвели к пожарному крану с правой стороны Дома правительства, дали хозяйственного мыла и новые льняные мешки вместо полотенец, не розданные своевременно колхозам, и предложили нам тщательно вымыться. Не без труда я смыл многонедельную грязь. После этого пожилой немец лет пятидесяти провел нас в Дом правительства в кабинет наркома земледелия БССР на первом этаже.
Вскоре принесли большую кастрюлю с густо сваренными щами, в которых, среди картошки и капусты, было много кусочков свиного сала. У кого не было котелков дали пустые консервные банки и ложки. Щи были очень вкусными, можно было есть, сколько хочешь. Я знал, что после голодания есть много нельзя, но сдержаться не смог. Чем больше ел, тем больше хотелось. Чувство голода не проходило даже тогда, когда пища заполнила даже пищевод. Мои коллеги не были столь жадны до еды, довольствовались меньшим количеством.
Через пару часов я понял, что допустил большую ошибку, набив желудок столь жирной пищей и, засунув пальцы в рот, освободил желудок. Это меня спасло, однако в последующие дни заболел. Вся пища, которую я съедал, проходила, не задерживаясь в организме. Постоянно бегал в туалет. Все больше и больше слабел, сил на работу не хватало.
Наши обязанности заключались в погрузке и разгрузке мешков с почтовыми отправлениями (письмами и посылками). Работа начиналась с 8 часов утра и продолжалась до 10 вечера.
Полевая почта располагалась в помещении Верховного Совета на первом этаже Дома правительства. Работали на почте пожилые немцы, одетые в форму солдат. Прибывавшую в мешках почту, рассыпали на столы, сортировали по номерам и вновь складывали в мешки. В основном это были письма в конвертах, маленькие посылки. В мешках, адресованных в Германию, были пакеты значительно объемистей и тяжелей. Весили мешки по 30–40 кг, а иногда и более. Поднять их на плечо было нелегко.
Я часто убегал в комнату, где мы были поселены, и лежал на подстилке из мешков. Однажды, когда я во время работы лежал, в комнату зашел пожилой немец, курировавший нашу команду и, показывая на меня своему коллеге, сказал, что этот русский скоро будет «капут». Мне он ничего не сказал, однако не трудно было догадаться, что держать меня не будут, а скорее всего, отвезут обратно в лагерь. У нас был уже подобный случай, когда у одного из нас оказалась грыжа. Мешки он поднимать не мог, и его отвезли в лагерь. Попади в лагерь я, все было бы кончено поправиться я там бы не смог. Сразу же после ухода немцев, я вышел на работу. Куратор вскоре заметил меня. Поманив пальцем, он подвел меня к стоявшим мешкам, дал мне в руки шпагат и велел их завязывать. Такая работа была мне под силу.
Частные дома за Домом Правительства 1941 год
Понос не проходил, лекарств, кроме активированного угля, который мне дал куратор, не было, и я решился на побег. Другого выхода из создавшегося положения не было.
Дом правительства с тыльной стороны был окружен деревянным забором, за ним располагались жилые дома частной застройки. Рядом с забором была устроена уборная, которой мы пользовались. Немцы пользовались туалетами внутри здания. Выбрав момент, из уборной пролез через дыру в заборе и оказался в зоне жилых домов. Постучал в дверь одного из домов. Хозяйка, открывшая дверь, увидев русского солдата в военной форме, без волос, испугалась и захлопнула дверь, не сказав ни единого слова. Подобный прием встретил еще в двух местах. Отступать, как говорится, было некуда, и я продолжил поиск доброго человека. Мне это удалось. В одном доме, хозяйка, оглянувшись вокруг, пустила меня в дом. Она пояснила причину столь недружественного приема в других местах – немцы предупредили население, что тот, кто приютит советского военнослужащего, будет расстрелян.
Увидев перед собой исхудавшего солдата, она решила, что я голоден и сказала с сожалением, что кроме селедки у нее ничего нет. У меня не было намерения просить какой-либо еды, тем не менее, за разговором, поедал селедку с аппетитом. Я рассказал ей о себе, дал адрес матери в Ленинграде и попросил ее написать письмо о нашей встрече после окончания войны.
Она сообщила мне, что в начале августа немцы выгоняли население на площадь слушать обращение к населению сына Сталина Якова. Выступление не состоялось, Из репродуктора слышны были лишь помехи. Все собравшиеся разошлись, не услышав не единого слова.
После двухчасового разговора, извинившись, что ничего большего она для меня сделать не может, хозяйка дала мне понять, что я должен уходить.
Спустя девять лет, вместе женой навестил эту женщину, чтобы выразить благодарность за теплый прием в столь опасное время. К сожалению, встреча не получилась. Узнав меня, она испугалась. Сложилось впечатление, что она боится за свой поступок, когда попросила меня покинуть ее дом. У меня же и в мыслях не было предъявлять ей какие-либо претензии. В свое время я реально оценивал обстановку и на большее, что она для меня сделала, не рассчитывал. Нам не удалось установить теплые отношения, и мы покинули ее дом с неприятным осадком. Матери письмо она не написала.
На самом деле, накормив меня селедкой, она спасла мне жизнь. А. Солженицин в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» писал, что тысячи заключенных ГУЛАГ’а погибали от пеллагры – желудочно-кишечного заболевания, когда пища не усваивалась организмом и заболевший умирал. Он пишет: «Могла помочь только селедка. Но где было ее взять?» Забегая вперед, скажу, что большинство пленных умирали именно от дизентерии, а вернее будет сказать от пеллагры. Пленные легко переносили тиф, после которого развивалась пеллагра, отнимавшая жизнь.
Выйдя на улицу, оказался в центре города, среди белого дня, в солдатской форме, с остриженной головой. Рассчитывать на что-либо было не разумно. Не пройдя и сотни метров, попался на глаза немецкому солдату. Он подошел ко мне и спросил: «Русский солдат?» Отрицать очевидное было бесполезно. Я подтвердил: «Солдат». И, не дожидаясь реакции, добавил, что работаю в этом доме, на полевой почте и показал на Дом правительства. Солдат не поленился и повел меня на почту, я показывал, куда надо идти. Через несколько минут я стоял перед нашим куратором. Мелькнула мысль, что на сей раз, он помогать не будет, стал оправдывать свое посещение частных домов желанием отдать гимнастерку в стирку и ремонт, так как никакой другой одежды не было. Гимнастерка была действительно очень грязная. К моему удивлению немец не стал меня даже ругать за самовольную отлучку. Надо заметить, хотя он и носил форму унтер-офицера, был сугубо гражданским человеком, специалистом почтовиком в возрасте около 50 лет. Впоследствии, за гуманное отношение к нам, мы прозвали его «фатером».
В сентябре почта перебазировалась в Гомель. Всю нашу команду взяли с собой. На новом месте поселили нас в помещении школы, По-прежнему, с утра до вечера носили мешки. С наступлением холодов, майор, являвшийся начальником почты, ежедневно стал привозить военнопленных из гомельского лагеря для распиловки дров и для работ, связанных с центральным отоплением школы. К этому времени наша солдатская одежда полностью износилась, пришлось искать замену. Одежду стали выменивать у приходивших на работу из лагеря наших коллег, имевших неограниченную возможность снимать ее с умерших.
В это время в лагере свирепствовала эпидемия тифа, и тысячи пленных умирали. Майор и два солдата, имевшие дело с пленными из лагеря, заболели тифом и умерли. Их похоронили в гомельском городском парке. Заболел и наш коллега, но, к удивлению, перенес болезнь легко и выздоровел.
Нам удалось пережить зимние месяцы 41-го, – самые тяжелые для военнослужащих, попавших в немецкие лагеря.
Команда наша состояла из четырнадцати человек: семь украинцев и семь русских. В первое время никакого деления по национальностям не было. Постепенно немцы стали проводить политику, направленную на разделение: когда наша одежда, от постоянного подъема на плечи мешков, превратилась в лохмотья, всем украинцам выдали поношенные немецкие пиджаки. Русские решали эту проблему самостоятельно. Некоторое время спустя украинцам стали регулярно выдавать дополнительные продукты питания. В первое время они делили их с русскими, но консервы оставляли себе, создавая неприкосновенный запас, затем некоторые отказались это делать.
