Итак, Великий князь Николай Николаевич был назначен на пост Верховного главнокомандующего не только тогда, когда все подготовительные к войне работы были закончены, но даже тогда, когда они стали приводиться уже в исполнение. Официально он никогда не числился лицом, которому предполагалось вверить во время войны на западе главнокомандование всеми действующими армиями, ибо прерогатива эта сохранялась Императором Николаем II за собою. И хотя Великий князь в мирное время носил титул главнокомандующего столичным военным округом, но власть его, подобно остальным командующим войсками в военных округах, ограничивалась лишь пределами одного этого округа. Звание же «главнокомандующего» Войсками Гвардии и Петербургского военного округа являлось не более как почетным, не предрешавшим того назначения, которое могло быть ему вверено в действительности в военное время.

При всем том было бы несправедливо сказать, что Великий князь был поставлен в такие условия, при которых он был не в состоянии ознакомиться самым подробным образом с планом войны и проектом первоначального стратегического развертывания русских вооруженных сил. […] Много лет тому назад, будучи генерал-инспектором кавалерии, Великий князь был официально извещен тогдашним военным министром генералом [А. Н.] Куропаткиным[16] о предназначении его, на случай войны на западе, главнокомандующим Северо-Западным фронтом, развертывавшимся против Германии. По его избранию начальником штаба этого фронта был предназначен генерал [Ф. Ф.] Палицын,[17] занимавший в течение трех лет пост начальника русского Генерального штаба. Оба эти лица были спаяны тесными узами общей работы; к заявлениям и требованиям их в военном министерстве внимательно прислушивались, и предположение, что они могли быть незнакомы с общими соображениями на случай войны и лишены возможности влиять на их характер, совершенно невероятно. В делах Главного управления Генерального штаба имелось немало записок Великого князя Николая Николаевича по различным организационным и оперативным вопросам, относящимся к периоду времени с 1892 по 1909 г.

На всем изложенном приходится останавливаться очень подробно потому, что автору этих строк приходилось встречаться с мнениями о том затруднительном положении, в котором оказался Великий князь при своем внезапном назначении на пост Верховного. Лучшим же подтверждением справедливости моих слов о знакомстве Великого князя с существовавшими предположениями служит то обстоятельство, что, будучи назначен на пост главного руководителя боевыми операциями русских войск, Великий князь Николай Николаевич оказался настолько в курсе дела, что, в добавление к тем сведениям, которыми он обладал, ему потребовалось представление лишь нескольких детальных докладов.

Остается утверждение, что в этих планах не могли проявиться в полной мере индивидуальный черты его характера и натуры. Против этого утверждения спорить, конечно, невозможно. Можно только отвести этот аргумент соображением, что такова была органическая неправильность в устройстве русского военного министерства вообще, через которую должно было перейти всякое лицо, назначенное на должность Верховного (за исключением Императора и генерала Сухомлинова). Однако мною было уже отмечено, что в современных условиях и при массовых армиях, значение личности Главнокомандующего в большей мере ограничено. Можно еще отметить, что наступательный план войны, положенный в основу нашего стратегического развертывания, вполне отвечал характеру лица, назначенного Верховным главнокомандующим. Наступление в Восточную Пруссию с силами, которые способны были бы приковать к себе от 5-ти до 6-ти германских корпусов на Восточно-Прусской границе,[18] требовалось нашей конвенцией с Францией, причем тот, кто знал Великого князя, и помыслить бы не мог о возможности изменения им данного Россией слова; наконец, вторжение в пределы Австро-Венгрии диктовалось не только стремлением приобрести себе известную безопасность и свободу действий против Германии, но и задачей поднять против Австрии входивших в состав этой монархии славян. К сожалению, наши силы против Австро-Венгрии не представилось возможным при первоначальном развертывании увеличить количественно, в виду настойчивого, достаточно обоснованного позицией Швеции требования о временном оставлении в районе Петрограда 6-й армии в составе трех корпусов, а также вследствие значительного запаздывания в прибытии на границу войск отдаленных округов (из Сибири, Туркестана и Закавказья).

Будучи одним из самых приближенных сотрудников русского Верховного главнокомандующего в 1914–1915 гг. по стратегическим вопросам, я никогда не слышал от Великого князя несогласия с основами первоначального стратегического развертывания.

В послевоенной литературе приходилось нередко слышать упрек в том, что Россия начала войну «распыленными» силами, причем критики не могут только сойтись в том, против которого из двух противников – Германии или Австро-Венгрии – необходимо было направить удар, ограничившись заслоном к стороне другого. Уже одни споры о направлении удара свидетельствуют о сложности вопроса. Но к объяснениям спорящих я позволю себе добавить лишь то соображение, что сосредоточению всех сил против Австро-Венгрии препятствовали наши договорные отношения с Францией о скорейшем наступлении в Восточную Пруссию и опасения за безопасность собственной столицы, в которой находилась почти вся наша военная промышленность. Сосредоточением же всех русских сил против Германии, с выставлением заслона против Австро-Венгрии, мы рисковали получить в спину удар всей австро-венгерской армии, представлявшей в начале войны весьма значительную наступательную силу. К тому же русские наступательные армии, направленные в сторону Германии, были бы нацелены не на войска неприятеля, а в пространство ими не занятое, и потому удар их получился бы впустую. Армии, правильно использованные, не могут иметь предметом своих действий незанятую войсками территорию, как равно они не могут безнаказанно оставлять без внимания неприятеля, висящего у них на фланге или угрожающего их тылу.

До назначения своего на пост генерал-квартирмейстера Генерального штаба я мало знал Великого князя, имея возможность наблюдать его только издали. Отбывая ценз батальонного командира в Лейб-гвардии Финляндском полку, я представлял ему свой батальон. Смотр прошел благополучно, и я получил благодарность за вид людей, стройность их движений и умело проведенное учение. Помню, еще один или два раза мне приходилось командовать стороною на тактическом учении. В конце – внушительный разбор, короткое «спасибо» солдатам и быстрый отъезд от войск верхом на крупном породистом скакуне. За ним, поспевая лишь вскачь, летела вдогонку небольшая свита. Статная, сравнительно молодая фигура «главнокомандующего», его тонкие породистые черты лица, отчетливая, отчеканивающая каждое слово речь, наконец, общая уверенность в себе, – производила сильное впечатление.

Видел я его и в гневе на одном неудачном кавалерийском маневре, сильно разносившего старого тучного генерала, за его приверженность «к конским телам и тихим аллюрам». «Справедливо, хотя и несколько жестко», – подумал я, проникаясь уважением к его знаниям и разумности его требований.

Самому мне в этот период времени пришлось делать лишь однажды доклад Великому князю. Это было в год, когда Великий князь только что вступил в исправление должности председателя вновь учрежденного Совета государственной обороны, я же был начальником оперативного отделения Генеральная штаба. Доклад касался будущих взаимоотношений Главного управления Генерального штаба ко вновь образованному совету, впервые сформированному в России. Доклад прошел гладко и, насколько помню, не вызвал никаких возражений.