Однажды она простудилась и не смогла навестить его как обычно. Сидя в кровати и прислоняясь худой спиной к подушкам, Александра Андреевна мучилась не столько из-за температуры и воспаленного горла, сколько из-за того, что некому будет совершить ритуальную уборку и смахнуть с мебели пыль. Она не выдержала, открыла форточку и, прикрывая шерстяным платком горло, позвала Соню, чье окно выходило в тот же двор. Софьи Петровны не оказалось дома, и вместо нее прибежала черноглазая Оленька, или, точнее, Ольга Владимировна, как называли ее студенты, которым она читала сопромат и детали машин. Александра Андреевна попросила, и Ольга Владимировна взяла такси послевоенной марки «Победа» и с доверху набитой авоськой примчалась в Котельники, поднялась на двадцатый этаж дома-истукана и, как учила ее Александра Андреевна, постучала три раза в дверь. Ей открыл сам Игорь Владимирович, лицо у него было встревоженное, а увидев вместо матери другого человека, он встревожился еще больше. «Что с ней?! Заболела?! — спросил он, даже забыв поздороваться с гостьей, и лишь через минуту исправил свою оплошность. — Пожалуйста, проходите…» Впервые очутившись в квартире засекреченного изобретателя, с которым они когда-то вместе лазали по заборам, Ольга Владимировна с любопытством оглядывалась по сторонам, но не замечала ничего, кроме признаков запустения и одиночества. В углу комнаты пылилась нераспакованная мебель, на балконе гнездились голуби, на диване кто-то спал, укрывшись кожаным пальто. Ольга Владимировна успокоила Игоря Владимировича, сказав, что с его матерью ничего страшного — просто простудила горло, — а затем принялась за уборку, проделав все так, как научила Александра Андреевна. Игорь Владимирович даже удивился точной последовательности всех операций, экономности движений и быстроте ориентировки, доказывавших, что в его гостье сохранилась нерастраченная жажда домашней деятельности.

За чаем они разговорились, стали вспоминать дворовое детство и то, как сидели за овальным столом, болтая ногами и теребя бахрому скатерти, и то, как лазали по заборам за белой сиренью, курили на чердаке доходного дома и забирались по пожарной лестнице на крышу смотреть салют. Получалось так, что в воспоминаниях. Ольги Владимировны главное место занимал он, Игорь Владимирович, а в воспоминаниях Игоря Владимировича — она, Ольга Владимировна. Их странно волновало то, что у них совпадали отчества — Владимирович и Владимировна и были близкие специальности (Ольга Владимировна выбрала технику, чтобы не отстать от Игоря Владимировича), и каждый втайне задавал себе вопрос, почему же тогда они не влюбились друг в друга. Вопрос этот продолжал их преследовать всю жизнь — даже после того, как они поженились и у них родились дети-одногодки, мальчик и девочка, и Ольга Владимировна необыкновенно расцвела за те месяцы, что кормила их грудью, и Игорь Владимирович пылко в нее влюбился, и она тоже влюбилась в него, и все у них было словно бы впервые, словно бы заново. Но именно это ощущение новизны их взаимных чувств минутами вызывало в Игоре Владимировиче и Ольге Владимировне недоверие к самим себе, и в глубине души им было стыдно, что они не влюбились друг в друга раньше, в свое время. Может быть, в самом воздухе, которым они дышали, не хватало любви или их матери, отцы и деды любили слишком много, а вот им не досталось, не выпало это счастье, и поэтому дети Ольги Владимировны и Игоря Владимировича испытывали к ним странную настороженность, когда дело касалось сердечных тайн, и за советами в любовных вопросах бежали к старушкам Александре Андреевне, Софье Петровне и Вере Игнатьевне.

X

Но особенно — к Софье Петровне. После войны вернувшись в Москву, Сонечка застала в своей комнате совсем чужих, незнакомых людей, вселившихся туда временно и — навсегда, и ей дали комнатку в Сокольниках, в том самом доме… В то время подруги почти не переписывались, потому что жили не так уж далеко друг от друга и довольно часто встречались, но зато Софья Петровна получала письма от внуков — сначала забавные детские каракули, а затем все более связные и осмысленные послания: «Дорогая бабушка! Я живу хорошо. Салфеточку подклеила и теперь могу тебе подарить. В понедельник занятия по русскому были почему-то в кабинете музыки. По ботанике много опытов, мы проходим стебель. Однажды я вышла из дому: был снег. И был кот. Черный с белыми лапками. Красивый!..» Так писала дочь Ольги Владимировны, названная в честь Александры Андреевны Сашенькой, и это письмо тоже лежит у меня на столе, и вырванный из тетради листок бумаги даже не успел пожелтеть, хотя Сашенька давно уже стала взрослой, закончила университет и работает научным сотрудником в ботаническом саду… Сохранились и письма ее братьев — Бориса и Федора, написанные в студенческую пору. По этим письмам видно, что старый дом в Сокольниках их непреодолимо манил, и иногда они приводили с собой ватагу университетских друзей, перед которыми хотелось похвастаться уникальной бабкой, последней из рода Мещерских, и ее уникальным жильем с остатками старинной роскоши («Вообще-то она живет по-спартански, но кое-что сохранилось!»), всякими там медальонами, резными шкатулками, зеркалами в овальных рамах и конечно же книгами, множеством книг, и на русском, и на французском, и на английском, и на немецком, — старушки читали почти на всех европейских языках, а Вера Игнатьевна еще и по-китайски. Университетская ватага благоговейно стихала перед рядами книг, и, когда хозяйка усаживала гостей за стол, угощала чаем, пирогом и вареньем, самые любопытные и нетерпеливые спрашивали, видела ли она Блока, встречалась ли с Маяковским, помнит ли Северянина и Бальмонта. К их восторгу, оказывалось, что видела, встречалась, помнит и может часами рассказывать о Блоке, и о Маяковском, и о многих других, чьи имена почти забыты, и у нее такой русский язык, какого уже нигде не слышишь, и не из каких она не из аристократов, а — из русских интеллигентов. Иначе и не назовешь ее, прошедшую через великое очищение, через земные и небесные битвы и выбравшую тот единственный путь, который и был путем всей России…

Представим еще раз лица Александры Евгеньевны, Софьи Петровны и Веры Игнатьевны и дорисуем в воображении последние страницы их судеб. Вера Игнатьевна после войны вернется в театр, станет признанной, заслуженной, увенчанной лаврами, и хотя Онегина ей больше сыграть не придется, у нее будут другие роли, более спокойные и академические, и критики назовут ее, бывшую революционерку на сцене, хранительницей традиций. Однажды она полетит на гастроли в большой азиатский город и встретит там своего брошенного мужа, который будет непонимающе и удивленно смотреть на нее из партера, пугливо хлопать вместе со всеми и изредка брать бинокль из рук молчаливого соседа, давнего поклонника Веры Игнатьевны. Затем они втроем отправятся в большой ресторан, перестроенный из их маленького ресторанчика, и отпразднуют эту встречу; закажут вина, закусок, попросят поставить на стол цветы и будут долго вспоминать прошлое, и Вера Игнатьевна будет переводить своему поклоннику то, что скажет непонимающе-удивленный китаец. Тем временем Александра Андреевна, верная привычке самостоятельно за собой ухаживать, склонится над стиральной доской и вдруг почувствует, как мыло выскальзывает из рук, голова кружится и глаза застилает темнотой. Ее отправят в больницу, и Вера Игнатьевна, вынужденная прервать гастроли, едва успеет на похороны подруги. После этого и она протянет всего лишь год, и на стене Дома актера появится траурное извещение с ее фотографией, на которой она будет запечатлена смеющейся, тридцатилетней, только что отыгравшей премьеру. Софья Петровна с трудом переживет эти две потери, станет рассеянной, отрешенной, забывчивой, привыкнет неподвижно сидеть у окна, держа на коленях шкатулку со старыми письмами, перечитывать их и словно бы вглядываться в прошлое, как вглядываются в темноту осенней ночи, освещенной подслеповатым мигающим фонарем. Она уже не задумывается о том, как много и как мало лет промелькнуло с тех пор… Много или мало — это имеет значение только для нас. Ей это все равно…