IX

В творчестве Константина Андреевича Елена Юрьевна больше ценила то, что другим казалось незначительным и второстепенным. Все восхищались им как музыкантом и лишь попутно упоминали о его религиозно-философских теориях, она же именно им придавала главное значение, а музыку как бы ставила на второе место. Для нее Константин Андреевич был великим мыслителем и проповедником, и Елена Юрьевна даже втайне радовалась, что эта сторона его деятельности недооценена другими. По ее мнению, чем больше людей верило в истину, тем скорее она превращалась в расхожий трюизм. И это неудивительно: даже самые возвышенные слова от частого употребления стираются как медные пятаки. Елена Юрьевна считала, что подлинная истина должна оставаться недоступной для непосвященных, и поэтому без особого благоговения относилась к Толстому, Достоевскому, Гоголю, чьи сочинения были общедоступны и изданы огромными тиражами, но вот пожелтевшие тоненькие брошюрки Константина Андреевича, которые с трудом можно было достать у букинистов, вызывали в ней священный трепет. Она помнила их чуть ли не наизусть и каждое слово воспринимала как откровение.

Елена Юрьевна слышала, что на самого Константина Андреевича Толстой и Достоевский оказали большое влияние, но, словно мать, считающая своего ребенка похожим лишь на себя и не желающая замечать сходства с другими людьми, отказывалась признать это влияние. Для нее Константин Андреевич был полностью самостоятелен и неповторим, и она решительно восставала против попыток объявить Толстого и Достоевского его учителями. Самостоятельный и неповторимый, он полностью принадлежал ей, и Елена Юрьевна находила в нем отклик на самые сокровенные чувства, но стоило признать Константина Андреевича учеником великих, и этот отклик мгновенно исчезал, и Елена Юрьевна словно бы оказывалась со своими чувствами выставленной на всеобщее обозрение. Ей приходилось признать, что такие же чувства доступны множеству других людей, так же как и она считающих их тайными и сокровенными и точно так же обманывающих себя в этом. Какая может быть тайна в том, что тысячу раз описано, обнародовано и известно каждому школьнику! От подобных рассуждений чувства Елены Юрьевны тускнели и увядали, она ничему не радовалась, страдая и мучаясь из-за малейшего пустяка, из-за ничтожного укола и царапины…

Они еще долго разговаривали на набережной Невы, пока Елена Юрьевна не спохватилась, что ей должны звонить, а времени добраться до гостиницы почти не оставалось. Лев Александрович бросился ловить такси, но в центре это сделать было довольно трудно, и он остановил частника на красных «Жигулях». Лев Александрович не решился отправить Елену Юрьевну одну, — они вместе сели в машину. Красные «Жигули» домчали их до гостиницы, и, пока Лев Александрович расплачивался с шофером, Елена Юрьевна в распахнутом пальто и сбившейся шляпке бежала наверх. Естественно, он не мог уйти не попрощавшись и поэтому догнал ее на лестнице.

Когда Елена Юрьевна ключом открыла дверь, в номере заливался телефонный звонок, но только они вбежали, как телефон сразу смолк.

— Опоздали. Какая жалость, — не снимая пальто, Елена Юрьевна в досаде уселась на потертый рыжий диван.

Лев Александрович в недоумении остановился в дверях: он все собирался проститься и уйти, но никак не мог дождаться подходящего момента.

— Может быть, еще позвонят, — он невольно продолжал принимать участие в ее заботах.

Это ее приободрило.

— Давайте ждать, — сказала она так, словно без него это ожидание не имело смысла, и Лев Александрович послушно присел с нею рядом.

Несколько минут они молчали, словно это увеличивало вероятность повторного звонка. Елене Юрьевне стало жарко в пальто, и она вытащила руки из рукавов. Наконец она сказала:

— Нет, не суждено.

Лев Александрович вскочил с дивана, словно это было сигналом, разрешившим ему уйти, и, извиняясь за свою поспешность, спросил:

— А вы не могли бы сами позвонить тем людям?

— Собственно, это был мой муж. Он в Москве.

— В таком случае это моя вина. Это я задержал вас. Простите.

— О нет. Виновата здесь только я, — сказала Елена Юрьевна и, видя его недоумение, объяснила: — Все очень просто. Я нарочно тянула время, чтобы опоздать к этому звонку, и даже рассердилась, когда вы некстати поймали машину.

Недоумение с еще большей силой отобразилось на лице Льва Александровича.

— Как?! Значит, вы вовсе не спешили?!

— Я убеждала себя, что спешу, но сама использовала любой предлог, чтобы опоздать. Словом, все это очень невразумительно, не слушайте меня… Это долгая история. У меня сложились неважные отношения с мужем… не то чтобы неважные, а какие-то… больные, — во взгляде Елены Юрьевны проскользнула просьба не осуждать ее.

Лев Александрович растерялся, не зная, что было бы уместнее с его стороны — промолчать или задать новый вопрос. В это время зазвонил телефон.

— Возьмите трубку, — попросила Елена Юрьевна.

— Алло, — сказал он, выжидающе глядя на нее. В трубке послышался мужской голос — Вас, — сказал он шепотом.

Елена Юрьевна долго боролась с собой и наконец взяла трубку.

— …Да, все порядке… была в библиотеке… погода очень хорошая, — говорила она ровным и монотонным голосом.

Лев Александрович большими шагами ходил по комнате.

— …До свидания, — сказала она и, положив трубку, несколько секунд не шевелилась. — Это ужасно, ужасно! Я не могу!

Он спросил:

— Какая-нибудь неприятность?

— Этот человек мне совершенно чужд. Зачем он мучит меня! После таких разговоров я становлюсь совершенно больная.

— Успокойтесь, — он осторожно внушал ей, что как человек посторонний не должен был слышать этих признаний.

Она поймала его руку.

— Разве совместная жизнь сближает! Наоборот! — глаза Елены Юрьевны сверкнули влажным и глубоким огнем. — Я ненавижу быт, это бессмысленное однообразное существование с варкой супов, стиркой, кухней. Какая в этом безысходность! Но меня все заставляет жить именно так. Вот и сейчас он спрашивал, не попадалась ли мне в Ленинграде электрическая сушилка для обуви. Весной у него, видите ли, вечно промокшие ноги…

Лев Александрович с тоской посмотрел на дверь. Она заметила это.

— Сейчас я вас отпущу. Вы, наверное, думаете: «Что ей нужно, этой сумасбродке? Зачем она таскает меня за собой?» Так ведь, признайтесь? Я не обижусь. Просто мне весь день сегодня не по себе, и, когда вы появились в библиотеке, я решила, что вас сам бог послал. — Она улыбнулась. — Что ж, прощайте.

Хотя она отгадала его мысли, Лев Александрович энергично запротестовал.

— Что вы! Я никуда не спешу. И не говорите так, пожалуйста. Мне казалось, что это я вас раздражаю… и в библиотеке, и здесь.

Елена Юрьевна остановила его резким жестом несогласия и на минуту задумалась, словно ответить ему сразу означало недооценить всю глубину его наблюдения.

— Нет, вы не раздражали меня, хотя мы с вами во многом очень несхожи. Иногда случается, что за нас все решают обстоятельства. Обстановка. Сейчас какая-то воспаленная, болезненная весна, этот сырой Ленинград и вы… Впрочем, я опять поддаюсь своим чувствам.

Произнеся эту фразу, Елена Юрьевна виновато взглянула на Льва Александровича, как бы прося не осуждать ее за случайно вырвавшееся признание. Иногда она разговаривала с людьми, молчала, слушала, и, хотя на ее лице отображались внимание, озабоченность, веселость и беззаботность, в душе ничего не происходило, и поэтому многие считали Елену Юрьевну тяжелым, трудным, необщительным человеком. Они и осуждали, и жалели ее, уверенные, что иной она быть не может, что такова ее натура, но стоило ее чувствам ожить, и Елена Юрьевна мгновенно менялась, становилась по-настоящему веселой и беззаботной, внимательной и отзывчивой, и тогда все удивлялись, какой она легкий и общительный человек. Никто не догадывался о причине этой перемены, и лишь Елена Юрьевна знала, что причина — в тех самых чувствах, которым другие не придавали никакого значения и которые значили для нее так много. Елена Юрьевна не столько управляла своими чувствами, сколько позволяла им управлять собой, полагаясь на них так же, как на умную и преданную лошадь, способную в любую непогоду найти дорогу домой. Поэтому для нее было важно следить за своими чувствами, лелеять их, ухаживать за ними — наподобие того, как другие женщины ухаживают за кожей лица, укладывают волосы, делают маникюр и красят брови. Сама Елена Юрьевна, кроме пудры и легких духов, не пользовалась никакой косметикой, и весь ее гардероб состоял из пары заношенных платьев и одного вечернего костюма, купленного много лет назад. Дома у нее царил живописный беспорядок, и, кое-как накормив мужа, она часто забывала взять с собой на работу булочку и термос с горячим кофе. Но, испытывая муки физического голода, Елена Юрьевна никогда не позволяла своим чувствам остаться без пищи, хотя при этом не участвовала в музейных интригах, не любила сплетничать и обсуждать других. Она стремилась к более изысканной пищи для своих чувств, находя ее в одиноких прогулках, чтении любимых книг и слушании музыки. Поэтому Елена Юрьевна и устроилась на работу в музей, надеясь, что здесь, в тишине музейных стен, сможет проводить время наедине с собственными мыслями и чувствами.