Елена Юрьевна представила гостю Любовь Андреевну и Альбину.

— Лев Александрович, — назвался он, от смущения не решаясь ни поцеловать руки дамам, ни по-мужски пожать их.

Гостя усадили на мемориальный диван, предназначенный для почетных посетителей. Лев Александрович накрыл большими ладонями резные шишечки подлокотников.

— Удивительно, вы моряк и воспитали такую дочь, — начала разговор Елена Юрьевна, в то время как Альбина разливала чай, словно оправдывая этим занятием то, что сама слишком откровенно разглядывала гостей.

Лев Александрович засомневался, правильно ли он понял вопрос.

— Простите?..

На этот раз Елена Юрьевна усомнилась в своей способности говорить на одном языке с военным и обернулась за помощью к Любови Андреевне.

— Ваша дочь на концерте играла лучше всех, — упростила вопрос старушка. — Жаль, что я ее не слышала.

— Не знаю. Вам судить. В музыке я профан, — сказал Лев Александрович.

— Между прочим, Римский-Корсаков тоже получил морское образование, — Елена Юрьевна упорно торила дорожку через пропасть, разделявшую композиторов и морских инженеров.

— Но в музыке он не был профаном, — напомнила Альбина с выражением светской любезности, маскирующим эту безобидную колкость.

Все улыбнулись, старательно не замечая саму колкость и дружно оценивая ее безобидность. Елена Юрьевна поспешила высказать то, что хранилось у нее про запас на случай невольных заминок и пауз в разговоре:

— Создавая «Огни», Константин Андреевич…

Лев Александрович некстати уточнил:

— А кто такой Константин Андреевич?

Альбина беззвучно рассмеялась, спрятавшись за самоваром. Женя наклонилась к уху отца.

— Я же тебе рассказывала! Константин Андреевич Серов — это великий композитор, мечтатель, новатор. Половина его жизни прошла в этом доме.

— Композитор Серов! Конечно же я помню! Просто меня смутило, что вы называете его по имени-отчеству, и я подумал, не знакомый ли это ваш.

— Для всех нас Константин Андреевич самый близкий и дорогой человек, и мы имеем право так его называть, — терпеливо объяснила Елена Юрьевна, как бы прощая гостю его невольную оплошность.

Под впечатлением услышанного Лев Александрович обвел взглядом комнату.

— И все эти вещи принадлежали… Константину Андреевичу? — Имя-отчество он произнес с легкой запинкой, выражая немедленную готовность встать с мемориального дивана.

— Ничего, ничего. Все равно здесь новая обивка. Вот, пожалуйста, чай. — Елена Юрьевна отодвинула самовар, и все увидели беззвучно хохочущую Альбину.

— Простите… простите, я сейчас, — повторяла она сквозь смех, вытирая платочком выступившие на глазах слезы. — Значит, вы моряк, — обратилась она ко Льву Александровичу, но от вновь подступившего смеха сдавленно пискнула, скривила рот, и плечи ее затряслись.

— Перестань, — внятно прошептала Любовь Андреевна.

— Я уже никакой не моряк, — Лев Александрович произнес это громко, отчетливо и с такой безнадежностью, что Альбина сразу перестала смеяться. — Еду на несколько дней в Ленинград, а затем ложусь в госпиталь и увольняюсь в запас. Вот в последний раз надел форму.

Он с тяжелым вздохом накрыл колени ладонями.

— Кажется, у нас тоже собирались в Питер… — сказала Альбина, как бы напоминая Елене Юрьевне то, о чем она случайно запамятовала.

— Да, мы могли бы поехать вместе, — спохватилась Елена Юрьевна, чтобы не показаться невежливой.

В это время зазвонил дверной колокольчик.

II

Елена Юрьевна была счастлива породниться с семьей Коршей. Она всю жизнь мечтала находиться возле великих людей, дышать с ними одним воздухом, быть их другом и опорой. Она понимала, что люди искусства целиком приносят себя в жертву, что искусство — их идол, и она вовсе не собиралась заслонить собою этого идола. Елена Юрьевна и в мыслях не притязала на то, чтобы безраздельно властвовать над великим человеком, и искренне осуждала женщин, вошедших в историю как роковые возлюбленные великих, — Полину Виардо, Жорж Санд и Айседору Дункан. Изучая подробности их романов, она даже из женской солидарности не занимала их сторону. Напротив, как женщина Елена Юрьевна прекрасно видела все их хитрые уловки, и ей было глубоко жаль ослепленных гениев. Ей казалось, то равенства между гением и женщиной быть не может, ведь женщины редко становятся истинными творцами и, как это ни прискорбно, вершины духа им недоступны. Сама Елена Юрьевна бесконечно страдала оттого, что бог не дал ей творческого дара, но зато она обладала щедрым даром ценителя и тонко чувствовала, с какой стороны приблизиться к великому человеку, чтобы он испытывал в ней нужду. Такова уж судьба великих, что они часто оказываются беззащитными перед житейскими бурями, и, не заслоняя собой искусства, Елена Юрьевна стремилась встать между великим человеком и жизнью.

К несчастью, она не застала в живых боготворимого ею Константина Андреевича, и ее долгое время угнетала мысль, что все великие остались в прошлом, ее же угораздило родиться в тот промежуток, когда природа устала производить их на свет и дала себе передышку. Она бы совсем отчаялась, если бы не Корш. Правда, он не сочинял симфоний и опер, но зато вдохновенно исполнял чужую музыку, и Елена Юрьевна увидела в нем кумира. В ту пору Корш выступал в больших залах, и она не пропускала ни одного его концерта, бросала ему под рояль цветы, писала письма с загадочными инициалами вместо подписи. Но Корш был избалован ценителями и не отвечал на письма поклонниц. Тогда случай свел Елену Юрьевну с его сыном, который в нее влюбился и предложил ей руку и сердце. Елена Юрьевна ответила горячим и пылким согласием: в ослеплении своего восторга перед великим человеком она не делала различия между отцом и сыном. Однако, несколько отрезвев, она обнаружила, что сын почти не похож на отца. Он не только не унаследовал аполлонической красоты Корша-старшего, но был начисто обделен музыкальным талантом и занимался преподаванием механики. В нем проглядывали явные признаки вырождения породы, и, получше присмотревшись к мужу, Елена Юрьевна увидела в нем пародийную копию великого человека: благородные черты отца были в нем грубо утрированы и превращены в шарж. Рядом с ней был уродец-тролль, кривое отражение ее божества и кумира. В душе она возненавидела мужа, и, чувствуя это, Корш-старший платил ей скрытой неприязнью, и их отношения становились все хуже.

Елена Юрьевна не знала, как это исправить. Корш признавал в ней лишь жену собственного сына, охотно разговаривал с ней о сыне и его занятиях механикой, стоило же коснуться самого заветного — музыки, и он неприязненно замолкал. Ему не хотелось иметь дома поклонницу и ценительницу, и, движимый глухим сознанием вины перед сыном, он и другим не прощал того, в чем постоянно упрекал себя сам, — явного или тайного пренебрежения к Коршу-младшему. Его терзало, что он слишком мало сделал для сына и гораздо больше отнял, чем дал: так сильные деревья корнями сушат слабые. И Елена Юрьевна была для него единственным средством искупления вины, расплатой за нее, добровольной каторгой. Постепенно она с этим смирилась и стала доблестно расспрашивать мужа о служебных делах, жарить ему провернутую говяжью печень и лишь через одну черту переступить не могла: Корш-старший мечтал о внуке, но Елена Юрьевна не желала рожать от мужа. Ее материнские чувства изливались на ее воспитанников. С тех пор как умер Корш, она с особой нежностью привечала молодые таланты, стремясь в общении с ними к той степени близости, которая заглушила бы тоску по великим людям. Ее самым любимым воспитанником и был Костик Невзоров, появившийся в музее несколько лет назад.

Костик бредил музыкой своего великого тезки, целыми днями пропадал в музее, знал наперечет все экспонаты и иногда вместо Елены Юрьевны водил группы. Когда из гостиной до нее долетал его срывающийся ломкий басок, судьба Костика рисовалась ей с предельной ясностью: он окончит консерваторию, поступит на работу в музей и, благоговейный ценитель творчества Константина Андреевича, пылкий пропагандист его веры, со временем возглавит музейный кружок серовцев. Но недавно выяснилось, что не только память о великом человеке и материнская забота со стороны Елены Юрьевны притягивали Костика в музей — оказывается, он был влюблен в Альбину, долго хранил это в тайне, мучился и страдал, но в конце концов признался ей и получил щелчок по носу. Елена Юрьевна была поражена таким вероломством и поначалу решительно подавляла всякую жалость к Костику. Ее коробило, что лучший воспитанник так банально влюбился в доме, где все пронизано присутствием великого человека. Сгоряча она рассорилась с ним, наговорила резкостей Альбине, и несколько дней у нее все падало из рук и она прятала припухшие и покрасневшие от слез глаза. Но затем решила простить Костика. Все-таки он еще молод. Неопытен. И Елена Юрьевна дала себе обещание руководить жизнью Костика еще более умело и чутко.