— Почему, милый? — спрашивала она, еще не веря, что он снова недоволен ею, но уже заранее обижаясь и считая его виноватым.

— Да потому что!.. — Максим Кондратьевич с досадой махал рукой, как бы чувствуя, что они уже поссорились, хотя он еще не высказал ей всех обид.

— Я снова не права? Но ведь я просто рада, что мы с тобой живем сейчас, а не в те годы и наша любовь… — Дуняша не хотела договаривать, чтобы окончанием фразы еще больше не разочаровать его.

После таких разговоров Дуняша чувствовала, что ей не удается быть такой, какой он хотел ее видеть, и ее охватывали сомнения во всех своих добродетелях. Вместо добродетелей вспоминались одни грехи — и давние, и недавние, и в порыве самобичевания Дуняша казалась себе маленьким человечком, отбрасывающим большую черную тень. «Действительно, он прав… действительно… — вздыхала она, мысленно загибая пальцы и подсчитывая. — К матери и отцу из-за него не езжу… сестренкам на письма не отвечаю… И Егорку хочу отдать на пятидневку, чтобы было побольше свободного времени и мы могли бы чаще встречаться. Вот и получается, что любовь к мужчине — всего лишь одна из разновидностей эгоизма».

V

…Стоять было холодно, с Москвы-реки дул ветер, бросавший в лицо колючую снежную крупу, и Дуняша зябко поеживалась, дыханием отогревала руки и прятала голову в поднятый воротник пальто. До свидания с Максимом Кондратьевичем оставалось полчаса, и она жалела, что так рано примчалась к стене, а не забежала в кафе или универмаг — погреться и съесть мороженое. Мороженое она могла есть в любую погоду, но просто стоять на улице было для нее пыткой, и Дуняша нетерпеливо поглядывала на ручные часы, затем — на уличные, затем — спрашивала время у прохожих.

— Эй, не скажете, который час? — крикнула она в спину запорошенной снегом спортивной курточке и беговым кроссовкам, оставляющим на асфальте цепочку следов, и, когда прохожий с удивлением обернулся на ее голос, узнала в нем Павлика. — Привет…

— Привет, пропащая. Дай пожать твою замшелую кость, — произнес он фразу, которая в его устах звучала не только как приветствие, но и как адресованный Дуняше упрек. — Почему не заходишь?

— Дела… — Дуняша улыбнулась, как бы не желая придавать своим делам настолько серьезное значение, что оно обязывало бы Павлика на более подробные расспросы. — А ты почему не звонишь?

— Я тоже не бездельничаю. — Он слегка обиделся, как человек, которого люди, виноватые перед ним гораздо больше, чем он перед ними, опередили в попытке самооправдаться. — Между прочим, сочинил первую часть симфонии. Аллегро-модерато… — Павлуша сделал паузу, подчеркивающую его равнодушие к собственным достижениям. — Зря ты, Евдокия…

Дуняша вопросительно посмотрела на него, не забывая дышать на озябшие руки.

— О чем ты?

— Да так… не стоит вспоминать, конечно… Но зря ты меня бросила. Не такой уж я пропащий…

Павлик уставился себе под ноги, старательно выдавливая на ледяной корке асфальта отпечатки следов.

— Что ты! Что ты! — Дуняша заглянула ему в лицо. — Я тебя вовсе не бросала, и мы с тобой по-прежнему… дружим.

Она виновато опустила руки, понимая, что ее слова не способны его утешить.

— Спасибо, — Павлуша мрачно забросил за спину конец вязаного шарфа. — Ладно, не будем об этом. И так на душе кошки скребут.

— Какие кошки? — не расслышала Дуняша.

— Черные. С зелеными глазами. Такими же, как у тебя, — Павлуша изучающим взглядом окинул место, где они стояли. — Своего натурфилософа ждешь?

— Жду, — просто созналась Дуняша.

— Что ж, в таком случае не буду мешать, — он забросил на плечо сумку и поднял воротник спортивной куртки.

— Глупенький, — Дуняша нежно коснулась его щеки. — Я зайду к вам на днях. Приберу немного в квартире. А то ведь без меня, наверное…

— Да, да, эти трещотки, Настя и Катя, даже пыль смахнуть не умеют, — сказал Павлик и, подумав, добавил: — И отец без тебя очень скучает.

Когда голова Павлика, накрытая заснеженным капюшоном, исчезла в толпе, Дуняша вспомнила, что надо позвонить Егорке и проверить, чем он занимается, но в это время на остановке троллейбуса показался Максим Кондратьевич, и Дуняша решила: «Ладно, позвоню немного попозже…» Она издали махнула ему рукой и, сделав шаг навстречу, остановилась в ожидании.

— Здравствуй…

— Здравствуй. Я не опоздал?

— Нет, что ты! Просто я сама примчалась раньше. Так хотелось тебя видеть!

— И мне тоже. Пойдем?

Максим Кондратьевич обнял Дуняшу, и они двинулись по привычному маршруту, ничего не говоря друг другу и замечая, что невольно шагают в ногу. Дуняша попыталась сбить шаг, но в это же время Максим Кондратьевич сделал то же самое: в результате у них ничего не получилось, и они оба рассмеялись.

— Как на параде, — сказал он.

— Да, да, шагаем, словно по Красной площади, — согласилась она и добавила: — А ты знаешь, кого я сейчас встретила? Павлушу!

— Да? Ну и как он?

— Говорит, что сочинил аллегро-модерато.

— Глупости, ничего он не сочинил.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… — сказал Максим Кондратьевич с загадочным выражением лица, оставлявшим Дуняше возможность и верить и не верить его словам. — Если бы он действительно сочинил, в мире что-нибудь произошло бы, что-нибудь изменилось, и мы бы непременно это почувствовали. Непременно!

— Ты смеешься? — недоверчиво спросила она. — Как мы можем почувствовать, что Павлуша сочинил симфонию?

— Если это настоящая симфония, она должна заполнить какие-то пустоты, существовавшие до ее появления, должна занять заранее приготовленное для нее место, которое повторяло бы все ее очертания так же, как восковой слепок повторяет форму ключа. Если же место не приготовлено, то и симфония — ненастоящая.

Максим Кондратьевич развел руками, как бы выражая сочувствие незримому сочинителю ненастоящих симфоний.

— Извини, мне надо позвонить, — сказала Дуняша, не возражая ему словами и в то же время избегая того выражения лица, которое свидетельствовало бы об одобрении его слов.

Она открыла дверцу телефонной будки.

— Ты со мной не согласна? — спросил он, чтобы не оставлять ее наедине с невысказанными мыслями.

Дуняша задумалась над ответом, одновременно набирая номер.

— …Мне жаль Павлушу и хочется, чтобы его симфония не оказалась восковым слепком, — сказала она перед тем, как набрать последнюю цифру. — Алло! Егорка?..

Максим Кондратьевич поплотнее прикрыл дверь, чтобы не мешать ей. Когда Дуняша повесила трубку и вышла из будки, он спросил:

— Ты звонила сыну?

— Да, я немного волнуюсь. Просила соседку посидеть с ним, но она не смогла, и пришлось оставить его одного. Что он там наделает!

— Почему же ты с ним не осталась?

— Но ведь мы же договорились встретиться…

— Значит, ты из-за свидания? Бросила его одного?

Задавая этот вопрос, Максим Кондратьевич старался скрыть за удивлением свою досаду.

— Я не бросила… я ему постоянно звоню… из каждой телефонной будки, — сказала Дуняша, выражением лица, взглядом и умоляющими жестами донося до него то, что он отказывался слышать в ее словах. — Я не виновата, Максим. Мне так хотелось тебя увидеть!

— Пойдем, — он крепко взял ее за руку.

— Куда, Максим?

— В ресторан, естественно! В кафе! В пивной бар! Будем всю ночь гулять, а твой сынишка…

— Зачем ты так! — она высвободила руку, потирая сжатое им запястье. — Ведь мне же больно…

— А мне не больно?! А мне не больно?! — он посмотрел ей в лицо так, что Дуняша улыбнулась дрогнувшими губами, зачем-то раскрыла сумочку, снова закрыла ее, постояла несколько минут и сказала:

— Я поеду. Прощай. Свидание окончено.

— Куда ты поедешь? — Она промолчала. — Подожди, я поймаю такси. — Он встал на край тротуара и поднял руку, останавливая встречные машины.

— Не надо такси! Не надо никакого такси! Я совсем уеду! — выкрикнула Дуняша.

— Уедешь совсем? — Максим Кондратьевич растерянно опустил руку.