— Лидия не звонила. Ни сегодня, ни вчера, — Галина Ричардовна намеренно заговорила о том, о чем молчал Стасик. — Сколько можно об этом спрашивать!
— Я не спрашиваю… — отказываясь от слов, он признавался в угаданных ею мыслях.
Возвращению Стасика Костылины были рады, хотя долг сочувствия и не позволял слишком радоваться за человека, который в этот момент не испытывал ничего, кроме растерянности и сомнений. Но Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата оправдывали себя тем, что Стасик сам не понимал своего же блага, а благо это, по их мнению, заключалось в том, чтобы скорее расстаться с Лидией, после чего можно было начать выравнивать их и его понимание одних и тех же вещей. Лидия же перетягивала Стасика к своему пониманию и удерживала возле себя не потому, что он был ей нужен, а потому, что он был нужен Костылиным. Их она считала противоположной стороной — противниками, недоброжелателями, врагами, а Стасика — лишь промежуточной, и для нее было важно не дать им соединиться. Поэтому она удерживала, не отпускала, создавала препятствия, в пылу воинственного угара не брезгуя даже угрозой лишить сына. Стасик — надо отдать ему должное — угару не поддавался и на все выпады жены отвечал робким и терпеливым увещеванием: «Хорошо, давай еще раз обсудим», «Давай попробуем все изменить». Снова обсуждали, пробовали, но ничего не менялось, только у обоих иссякали последние силы, и свою полную опустошенность и равнодушие друг к другу они принимали за взаимное примирение. Стасик вновь откладывал окончательный шаг, но сознавая, что сам же себе мешал его совершить. Костылины не вмешивались в эту борьбу и не поддерживали Стасика, хотя он ждал от них поддержки, совета, участия, но они нарочно оставляли его без всякой опоры там, где лучше было упасть, чем сохранять шаткое и обманчивое равновесие. И, лишенный опоры, Стасик упал: перед самым Новым годом явился к ним с чемоданчиком и кипой книг, перевязанной плетеным ремешком. Попросил не заговаривать с ним на эту тему и не подзывать к телефону. И Костылины две недели после Нового года отвечали в трубку, что Стасика нет и неизвестно, когда будет.
Их предсказание сбылось: ничего хорошего из этого брака не получилось, и теперь они могли напомнить, что были против еще тогда, когда Стасик только собирался жениться. Во-первых, Костылиных насторожило, что Лидия старше Стасика, а это мешало тому восторженному преклонению перед мужчиной, которое господствовало в их семье. Для Костылиных мужчина в доме был царем и владыкой уже потому, что он мужчина, и большего от него не требовалось: в остальном он мог не отличаться от простых смертных. Женщины в семье Костылиных обычно выходили замуж за слабых мужчин и тем настойчивее создавали их культ и подчинялись их власти, невольно заставляя своих мужей чувствовать себя сильными. Лидия же изначально мечтала о сильном мужчине, а выйдя за Стасика, явно вознамерилась повелевать и царствовать сама. Мягкий характер Стасика давал простор ее капризному эгоизму, и Лидия очень скоро превратила мужа в приводной ремень, с помощью которого вращались нужные ей колесики. Стасик послушно бегал с сумками по магазинам, утюжил белье, выбивал ковры, и Костылиным было горько и обидно замечать, как его мужское начало рассеивалось в воздухе легким дымком. Стасик становился придатком женского своенравия, что вполне отвечало взгляду на мужчину, принятому в семействе Колдуновых, к которому принадлежала Лидия. У Колдуновых всегда царили женщины, а мужчины должны были им поклоняться, им угождать и их любить. Сами женщины понимали любовь лишь как ответную благодарность, как поощрение и при этом вели строгий счет: ты — мне, я — тебе. Поэтому, считая вторым недостатком Лидии ее властолюбивый характер, Костылины добавляли, что, в-третьих, она не способна любить, а это, по их понятиям, означало высший приговор.
В семье Костылиных все любили или, во всяком случае, старались любить, и это старание было разлито в воздухе наподобие сладкого удушливого эфира. Забота друг о друге, участливые вопросы о здоровье, сопереживания мелким неприятностям облекались у Костылиных в возвышенно-любовную форму, и иначе они попросту не могли — без этой возвышенности теряли что-то, без чего у них сразу опускались крылья и они казались уличными воробьями, загнанными ненастьем под стреху крыши. Слушая друг друга, им необходимо было без конца повторять: «Ах, да, да, да!» — словно без этого собеседник заподозрил бы их в невнимании. Желая друг другу спокойной ночи и закрывая на прощанье дверь, они непременно открывали ее снова, чтобы еще раз пожелать спокойной ночи и только потом закрыть дверь. В семействе Колдуновых не понимали такой восторженности: женщины, которых любят с презрением и жалостью, относились к тем несчастным, которым самим приходилось любить. К тому же скупые на эмоции Колдуновы привыкли экономно расходовать собственное время. Поэтому они не выдерживали долгих чаепитий, принятых у Костылиных, — с самоваром, тульскими пряниками, маслом в горшочке, и, бывая у новых родственников, не знали, куда деваться от чувствительных вздохов, обожающих взглядов, желания угодить, сделать приятное, оставить хорошее впечатление. «Пожалуйста, кушайте». «Можно вам добавить заварки?» «Можно положить еще кусочек торта?» Колдуновы лишь недоумевали, за что их так любят и почему вокруг так хлопочут и суетятся. Гостеприимство Костылиных заставляло их уныло озираться в поисках двери, и, когда новые родственники наконец замолкали в ожидании ответной исповеди, Колдуновы поднимались и начинали прощаться, чем ранили их в самое сердце. «Как с ними трудно!» — с обидой говорили Костылины, закрывая дверь за гостями, которые в лифте произносили ту же самую фразу: «Как с ними трудно!»
Эти взаимные трудности увеличивались по мере того, как увеличивался стаж супружеской жизни Стасика. «В нашем роду все мужчины неудачно женятся, — успокаивали себя Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата, вспоминая и другие примеры, подтверждающие их правоту. — Наверное, судьба». Когда у Стасика и Лидии родился мальчик, Костылины обступили его тесным кольцом, умиляясь на все лады розовым пяточкам, синим глазкам и большой головке будущего наследника. Они словно бы обрели самый непререкаемый предмет обожания и возликовали, будто бакланы на птичьей свадьбе, скрепляя собственной слюной тоненькую скорлупку нежности и любви, оберегавшую новорожденного Костылина. На наследника посыпался дождь игрушек и распашонок, вызвавший в доме наводнение беспорядка. Колдуновы не знали, куда деваться от этого потока, усматривая в таком проявлении любви нечто непристойное, варварское и первобытное, и хотя долг вежливости не позволял им устыдить Костылиных, они как бы стыдились за них, тем самым восстанавливая опрокинутые ими барьеры. Лидия полагала, что ребенка надо не любить, а воспитывать, и Стасик видел, как тщательно уничтожаются следы пребывания в доме его родных: точно так же собирают в тряпку лужицу на полу, а затем выжимают в ведро. Однажды в разговоре с матерью он не выдержал и сказал: «Да что вы всем навязываетесь с вашей любовью, как с демьяновой ухой!» Для Костылиных это было ударом, после которого они сразу отрезвели и попритихли. Постепенно им самим становилось стыдно за демьянову уху, и они чувствовали себя папуасами, танцующими с погремушкой перед толпой чужестранцев. С тех пор что-то меж ними распалось, и сладкий эфир, витавший в воздухе, начал рассеиваться. Костылины словно увидели себя глазами Лидии и беспощадно осудили за то, что раньше казалось естественным и обычным: «По шкафам бродят кошки, собака спит в кресле, дверцу буфета никто не починит!» Встревожились и забеспокоились они только тогда, когда Галина Ричардовна и тетя Тата впервые поссорились. Поссорились, наговорили друг другу резкостей и вдруг поняли, что дела плохи. Стали искать причину и, вспомнив о прежней любви друг к другу, вновь ополчились против Колдуновых.
