— Ужасной, — добавила она со странной (будто бы легкомысленной) улыбкой. — Я сама ею больна, и вот видишь… — Нина кивнула на горстку собранной мелочи. — Это болезнь раскаянья. Тебе лучше ею не болеть. Ведь если ты уйдешь, Володенька, я тебя никогда не прощу.
— В чем же ты раскаиваешься? — спросил он, складывая на ладони столбик из серебряных монет.
— Я ни в чем не раскаиваюсь.
— Ты же только что призналась…
— Ни в чем, Володенька, а вот ты будешь раскаиваться. Я же тебя знаю.
— Не пугай. — Столбик мелочи рассыпался у него на ладони. — И ты не раскаиваешься даже в том, что никогда не понимала меня?
— Я понимала тебя лучше, чем ты сам.
— Типичная самоуверенность женщины.
— Я понимала, Володенька. И сейчас понимаю. Поэтому мешать тебе никогда не буду.
— Спасибо, — он вернул ей собранную с пола мелочь.
— Пожалуйста, — ответила она и с тем же словом, произнесенным совсем другим голосом, обратилась в кассу. — Пожалуйста, двести граммов сыра и килограмм яблок.
— …и спички, — напомнил Володя. — Ты всегда забываешь купить спички.
Нина покраснела и обернулась к нему, не столько отвечая на его упрек, сколько упрекая Володю в том, что он сделал его не вовремя.
— Значит, ты еще помнишь о моих привычках?
Володя тоже слегка покраснел.
— Да, представь себе.
Нина задержала взгляд на его лице, как бы надеясь обнаружить что-то, дополняющее эти слова.
— Представь себе, я помню о твоих привычках, — произнес Володя, исчерпывая до конца смысл своих слов.
— Еще, пожалуйста, спички, — сказала Нина, снова обращаясь к кассирше.
Машина пробила два рубля и двенадцать копеек. У Нины не хватило двадцати копеек, и Володя полез в карман за деньгами.
— Я сегодня получил. Сколько тебе нужно?
Нина взяла лишь двадцать копеек.
— Благодарю. За мною долг.
— Перестань, — Володя держал горсть мелочи так, что было непонятно, предлагает ли он деньги или, наоборот, сам просит взаймы. — Зачем все делать хуже, чем на самом деле!
— Да, да, Володенька, — Нина притворно удивилась мудрой правоте мужа, — зачем делать хуже! — С чеком в руке она отошла к прилавку и, снова вернувшись к месту, где стоял Володя, добавила без всякого притворства: — Хуже уж некуда…
Володя промолчал с выражением стоического терпения. Нина сочувственно отнеслась к тому, что Володе нечего сказать, и решила помочь ему.
— Итак, ты окончательно убедился в том, что я тебя не понимаю, — она напомнила слово, произнесенное недавно, — и теперь бросаешь меня. В ответ на мои жалобы и упреки ты, конечно, приведешь пример Льва Толстого, который на склоне лет покинул семью. Если этого окажется мало, ты станешь уверять, что ищешь не личного счастья, а смысла жизни и не уходишь к другой женщине, а хочешь полного одиночества. Я угадала?
— Нет, — Володя вздохнул, как бы набираясь терпения на весь дальнейший разговор, — не угадала…
— Интересно, в чем же разгадка? — спросила Нина раньше, чем успела почувствовать, что она вовсе не желает ничего отгадывать.
— Я ухожу к другой женщине, но это совсем не то, что ты думаешь.
— К другой женщине… — повторила Нина, как будто ей было нужно самой внятно произнести эти слова, чтобы поверить в то, что их произнес Володя.
— …совсем не то, что ты… — Володя с досадой замолчал, понимая, что никакая сила не помешает ей думать так, как ей хочется.
Нина слепо двинулась в глубь магазина.
— Куда ты? — он попытался ее остановить.
— Как мне отсюда выйти?! — она оттолкнула его руки. — Как мне отсюда… Выйти… Как выйти?!
Расталкивая людей, Нина пробивалась к выходу.
— Подожди! — Володя с трудом догнал ее в дверях и, развернув к себе лицом, сказал, как говорят людям, находящимся в полуобморочном состоянии. — Очнись ты наконец! Ты подумала совсем не то! Никакой женщины нет!
— К кому же ты уходишь? — низким голосом спросила Нина.
— К Вареньке… — Володя неуверенно пожал плечами.
— К этой… к этой?!.. — Нину затрясло от нервного смеха. — И ты ее… любишь?!
Володя слегка отвернулся, чтобы не быть свидетелем болезненного для нее вопроса.
— Нет, ты ее любишь?! Не прячься… Я хочу знать.
— Ты хочешь знать! Хорошо… Люблю, — сказал Володя со скрытым ликованием в голосе.
— Что? — растерянно спросила Нина.
— Да, да, ты же слышала, — произнес он, как бы намеренно договаривая до конца то, что она оставляла невысказанным.
— А меня ты больше не?.. — Нина оборвала себя на полуслове, испугавшись заранее отгаданного ею ответа Володи.
— Я не хочу испортить тебе жизнь, — сказал Володя, изменяя свой ответ так, чтобы он не совпадал с отгаданным ею.
— Значит, ты даришь мне свободу? — Нина судорожно вздохнула, как бы израсходовав на этих словах последний запас воздуха.
— Я не хочу испортить тебе жизнь, — повторил Володя, не желая подбирать новые слова там, где сказанное раньше сохраняло свое значение.
XIII
Нина с детства привыкла к пугающей мысли о том, что все хорошее в жизни дается человеку на один раз, и это всегда вызывало в ней странное сожаление, смешанное с беспомощным желанием удержать, не выпустить, продлить подольше свой единственный раз, чтобы потом не испытывать соблазна его повторения. Но соблазн все равно охватывал — еще до того, как единственный раз наступал, и поэтому само наступление переживалось ею с панической боязнью не успеть, промахнуться, сомкнуть руки и вместо брошенного мяча обнять пустой воздух. И она действительно не успевала, промахивалась и, провожая взглядом летящий мимо мяч, чувствовала себя обиженной, обманутой и несчастной, но, когда ей говорили: «Ничего, в следующий раз тебе повезет», — Нина решительно отказывалась в это верить и никакого следующего раза уже не ждала. В этом заключалось наказание за непреодоленный соблазн, и возможность повторения счастливого мига потому-то и отвергалась ею, что была страшнее невозможности и заставляла считать дважды свершившееся ложным, призрачным и ненастоящим. Поэтому в ответ на дружные увещевания взрослых, пытавшихся убедить ее, что везение непременно наступит, надо только надеяться и не вешать носа, Нина принималась беззвучно смеяться, пряча лицо в ладони с таким видом, как будто ей хотелось скрыть слезы, и ее худенькие плечи вздрагивали, и косичка прыгала между лопаток до тех пор, пока она не уставала от собственного смеха и удивленных взглядов окружавших ее домочадцев: «Не вешать носа! Не вешать носа! А куда же его можно повесить?! На гвоздь?!» Взрослые тотчас облегченно вздыхали, радуясь благополучно разрешившемуся недоумению, и одобрительно подхватывали ее наивный вопрос, как бы свидетельствовавший о здоровой способности ребенка повернуть их фразу на особый детский лад: «На гвоздь! Каково! Вы слышали?! На гвоздь!»
Нина же, усыпив подозрения озабоченных домочадцев, как бы освобождалась на время от их пристальной опеки и позволяла себе украдкой отдаться той самой тоске о несбывшемся миге, о неповторимости единственного раза, которая и была ее первой взрослой тайной. Она хранила эту тайну со всеми предосторожностями опытного конспиратора, умело направляя по ложному следу тех, кто о ней догадывался, и, когда родители ее спрашивали: «Почему это наша дочка сегодня такая задумчивая?» — тотчас вешала нос на гвоздик, как обозначалась в их семье способность не поддаваться печалям, быть веселым и бодрым, с улыбкой переносить минутные огорчения. «Вот и молодец!» — ликовали родители и, желая вознаградить ее за послушание, обещали купить много игрушек, покатать на фуникулере и заказать в кафе несколько порций мороженого, но Нина уклончиво отказывалась от этого изобилия и, сдерживая азарт матери и отца, произносила с загадочной неопределенностью: «Не надо так много, лучше — одну». — «Да, да, разумеется! — соглашались они, озадаченные ее терпеливой готовностью довольствоваться малым, которая казалась слегка подозрительной для здорового ребенка. — Одну, но — самую лучшую! Какую ты больше всего хочешь?!» — «Слона». — «Хорошо, мы купим тебе большого слона. А мороженое?» — «Шоколадное». — «Отлично, закажем шоколадного. С орехами». И Нину, одетую в нарядное платьице, обутую в лакированные туфельки с блестящими застежками, причесанную с собой тщательностью у зеркала, вели в центральный магазин игрушек, покупали большого резинового слона, которого она с трудом удерживала в руках, а затем катали в застекленной кабинке фуникулера, зависавшей над плоскими крышами, и кормили мороженым, подававшимся в заиндевевших от холода вазочках.
