От удивления миссис Мур забыла об Аделе.

– Из-за несущественных пустяков, говоришь? Позволь узнать, что ты имеешь в виду.

– Мы находимся здесь не для того, чтобы благодушествовать и говорить индийцам приятные вещи.

– И что это значит?

– Это значит ровно то, что я сказал. Мы находимся здесь, чтобы творить правосудие и сохранять мир. Таковы мои чувства. Индия – это не светская гостиная.

– Ты говоришь как человек, возомнивший себя богом, – тихо произнесла миссис Мур; однако ее больше раздражала манера, а не чувства сына.

Стараясь взять себя в руки, Ронни сказал:

– В Индии любят богов.

– И англичане готовы занять их место.

– Во всех этих замечаниях нет никакого смысла. Мы здесь, и мы намерены остаться, и Индии придется с нами смириться – с богами или без таковых. Ну вот, смотри, – с чувством продолжил он, – что вы с Аделой хотите, чтобы я делал? Чтобы я пошел против моего класса, против людей, которых я уважаю и которыми восхищаюсь? Я должен утратить власть и влияние, каковыми я пользуюсь, для того, чтобы делать добро этой стране, только ради того, чтобы говорить приятные вещи? Никто из вас просто не понимает, что значит работать, иначе вы не говорили бы весь этот вздор. Я не люблю разговаривать в таком тоне, но иногда мне приходится. Вы с Аделой сентиментальны и этим отталкиваете. Я обратил внимание, как вы сегодня вели себя в Клубе – а ведь все это докучливое мероприятие коллектор устроил только для того, чтобы развлечь вас. Пойми, я нахожусь здесь, чтобы работать, чтобы силой удержать от развала эту несчастную, жалкую страну. Я не миссионер и не заезжий лейборист из парламента, я не чувствительный литератор, я всего лишь слуга государства. Ты сама хотела, чтобы я избрал эту профессию, и теперь я добросовестно делаю свое дело – так вышло. Мы не благодушествуем в Индии и не намерены здесь благодушествовать. Здесь у нас есть более важные дела.

Он говорил серьезно и искренне. Каждый день он тяжко трудился в суде, пытаясь решить, кто из двух жуликоватых клиентов был менее жуликоват, пытаясь бесстрашно вершить правосудие, защищая слабого от менее слабого, глупого от умного – и делать все это в атмосфере лжи и неуемной лести. Сегодня утром он вынес приговор железнодорожному клерку за то, что тот брал с паломников завышенную цену за билеты, а одному пуштуну – за попытку изнасилования. Ронни не ждал за это ни благодарности, ни признательности, не говоря уже о том, что и клерк, и пуштун имели право подать апелляцию, ловко подкупить свидетелей и смягчить или отменить приговор. Однако это был долг Ронни. Но, исполняя его, он рассчитывал на сочувствие и симпатию своего народа, и, если не считать приезжих, он получал сочувствие и признание сполна. И он действительно считал, что после работы не должен думать о развлечении индийцев, а имеет полное право поиграть в теннис с равными себе или просто вытянуть ноги в шезлонге.

Да, он говорил искренне, но миссис Мур казалось, что он мог бы делать это не с такой горячностью и не с таким смаком. Как откровенно говорил Ронни о теневых сторонах своего положения! Как он уговаривал мать в том, что находится в Индии не для того, чтобы делать туземцам приятное! Какое извращенное наслаждение получал он от своих слов! Она вспомнила его школьником. Покров юношеского гуманизма слетел с него бесследно, теперь он говорил как умный, но ожесточившийся мальчик. Возможно, его слова, произнесенные иным тоном, и произвели бы на нее должное впечатление, но, слыша самодовольство, сквозившее в его голосе, видя губы, ритмично двигавшиеся под вздернутым красным носом, она совершенно непонятно почему чувствовала, что это не окончательное и не самое верное суждение об Индии. Лишь один намек на сожаление – не наигранное сожаление, но истинное, идущее от сердца, – и Британская империя стала бы совсем иной.

– Я готова с тобой поспорить, и поспорить серьезно, – произнесла она, звякнув перстнями. – Англичане находятся здесь именно для того, чтобы благодушествовать.

– Мама, как ты пришла к такому выводу? – негромко и мягко спросил Ронни, испытывая неловкость и стыд за вспышку раздражения.

– Индия – это часть мира, а Бог послал нас в мир, чтобы мы были приятны друг другу. Бог… есть… любовь. – Она умолкла, видя, как не нравится сыну этот аргумент, но затем продолжила: – Бог послал нас на землю любить соседей и выказывать это. Бог вездесущ, он находится и здесь, в Индии, и видит, как мы следуем его заповедям.

Ронни угрюмо и с некоторым беспокойством смотрел на мать. Он знал о ее религиозности, но понимал, что усилившаяся тяга к ней говорила о пошатнувшемся здоровье. Он видел такую же религиозность у отчима незадолго до его смерти. «Она, несомненно, стареет, – подумал он, – и мне не следует раздражаться на ее слова».

– Стремление делать людям приятное угодно Богу… Искреннее, пусть даже и бессильное стремление это позволяет нам снискать Его благословение. Мне думается, что никто в этом не преуспел, но есть много видов неудачи. Нужна добрая воля, еще раз добрая воля, и еще раз добрая воля. Я, конечно, говорю избитые истины…

Он дождался конца ее речи и мягко, почти нежно произнес:

– Я очень хорошо это вижу и понимаю. Но мне надо заняться завтрашними делами, а тебе, наверное, пора отдохнуть.

– Да, да, я тоже так думаю, я тоже так думаю.

Они некоторое время не расходились, но дальнейший разговор потерял всякую связь с реальностью, ибо коснулся христианства. Ронни вполне одобрял религию во время исполнения национального гимна, но бывал очень недоволен, если религия делала попытки повлиять на его жизнь. В таких случаях он обычно произносил уважительным, но решительным тоном: «Не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор, каждый человек понимает религию по-своему», – и каждый человек, слышавший это, обычно бормотал: «Нет, вы только послушайте!»

Миссис Мур чувствовала, что совершила ошибку, упомянув Бога, но чем старше она становилась, тем труднее было ей не говорить о Нем, а с тех пор как она ступила на индийскую землю, Он постоянно занимал ее помыслы, но, как ни странно, она не находила в Нем утешения. Она с бóльшим напряжением произносила теперь Его имя, ибо не знала более высокой силы, но никогда прежде не находила она Бога таким беспомощным. Над самой высокой аркой всегда можно возвести арку еще более высокую, за самым отдаленным эхом нависает тишина. Она пожалела, что не стала говорить о действительно важных сейчас вещах – об отношениях Ронни и Аделы. Состоится ли между ними помолвка и будет ли свадьба, или они так и останутся чужими друг другу людьми?

Азиз не смог присутствовать на приеме. Сразу после встречи с миссис Мур его отвлекли совершенно другие дела. Нескольким больным потребовалось хирургическое вмешательство, и Азиз с головой окунулся в свои врачебные обязанности. Он сразу перестал быть изгоем или поэтом, снова превратившись в знающего врача, веселого, жизнерадостного, переполненного деталями и подробностями операций, которыми он буквально прожужжал уши всем своим друзьям. Временами профессия увлекала его, но ему было жизненно необходимо испытывать от нее именно волнение и трепет, и наука врачевания была у него в руках, а не в голове. Он любил нож и умело им пользовался, он не был чужд и последних веяний в сыворотках и прививках. Но свирепый санитарный режим и требования гигиены были ему невыразимо скучны, и он, сделав очередную прививку больному с энтеритом, выходил из больницы и сам пил нефильтрованную воду.

– Ну что вы хотите от этого парня, – говорил о нем суровый майор Каллендар, – ни воли, ни характера.

В душе, однако, он сознавал, что, если бы в прошлом году Азиз, а не он, удалил бы аппендикс миссис Грэйсфорд, то пожилая леди, пожалуй, была бы до сих пор жива. Впрочем, эта мысль не прибавляла ему симпатий к молодому врачу.

Утром, после сцены в мечети, между ними произошла стычка – это было неудивительно, они случались почти ежедневно. Майор, которому пришлось полночи провести на ногах, был страшно недоволен и горел желанием узнать, почему, черт возьми, Азиз не явился по его вызову.