Траут вышел из-за камина. — Опять, — простонал он.
Кагемендра открыл входную дверь, выглянул и захлопнул снова. — Крови нет. Я неправильно оценил крики.
— Число быстро сокращается, — заметил Траут, переминавшийся и машинально тянувший себя за отвислые щеки так сильно, что открывались красные края нижних век. — Похоже, они больше не ощущают тесноты. Уже давно мы не находили обглоданного трупа.
— Та слепая еще жива, удивительное дело, — задумчиво сказал Кагемендра, подходя к столу и садясь.
— Вина, милорд?
— Еще даже не полдень.
— Да? Еще вина?
Кагемендра смерил глазами уродливого капитана. — Хочешь держать мой рассудок отупевшим, чтобы я забыл планы отмщения. Давно ли судьба Скары и Сильхаса Руина тебя заботит?
— Не их, милорд. Ваша. Вы едва приехали, а только и толкуете об отъезде. Сильхас в Харкенасе, нет сомнения, а Скара должен быть с Урусандером, так что вы окажетесь меж двух Бездной укушенных армий. Факт в том, сир, что они должны иметь заложников в разных местах. Отдаленных, забытых и даже мирных на вид.
— Спасибо, Траут. Ты всегда умел меня обуздывать.
— Сарказм вам не к лицу, милорд. К тому же у совести почти всегда уродливая рожа. — Солдат улыбнулся, сделав лицо еще страшнее.
— Но, — сказал Кагемендра, — если война в разгаре, что мы тут делаем?
Траут подтащил стул и плюхнулся. Покосился на пламя в очаге. С кухни доносился шум и звон посуды — новые помощники Айгура уже встали. — Да уж, — проговорил Траут. — Брафен твердит то же самое. Проклятая чесотка, вот это что. Собрать всех, скакать в трахнутую зиму. Ехать назад на войну.
— Стариком себя чувствуешь? — сказал Кагемендра спокойно.
— Все мы, клянусь, сир. И все же… — Он потряс головой, криво улыбнувшись лорду. — Мы могли бы учинить им урон, верно? Никогда особо не уважал блеющего Урусандера, а его Хунн Раал форменная свинья, тут ничего не изменишь. Но я гадаю, сир… что будет, если вы разглядите Скару Бандариса на том конце поля? Продолжите шуточки, когда дело пойдет о жизни и смерти?
— Я уже подумал, — отозвался Кагемендра. — Не знаю, много ли влияния он имеет на командование Легионом. Если смогу, постараюсь его переубедить. Гражданская война — дурной итог наших прошлых побед.
— Голос Скары прозвучит одиноко, — предсказал Траут.
— Нет. Есть и другая. Капитан Шаренас.
Глаза Траута сузились, он кивнул и отвернулся к камину. — Нужно больше дров, — прокряхтел он и встал. — Холодные кости скачке не помогут.
Кагемендра улыбнулся старому другу.
Траут замер. — А хранители?
— Я предложу, Траут, но говоря честно, не думаю, что им хочется в бой.
— Вы снова говорите как солдат, милорд. Я так соскучился. Пойду принесу дров.
Кагемендра смотрел ему в спину.
Сверху донесся ритмичный стук, почти заглушаемый грохотом в кухне Айгура Лаута. Дети и щенки резвились в снегу на дворе.
Он потирал лицо. «Ах, Шаренас. Кажется, не могу я сидеть на месте. Бегу, и зубы лязгают со всех сторон.
Нареченная? Ничего не знаю. Вместе и порознь, мы потеряны друг для друга. Такова судьба.
Крепость кажется очень маленькой и жалкой. Она не назовет ее домом, и я не стану оскорблять ее приглашением».
Какой-то ребенок снаружи пытался выть, вскоре ему ответил хор заложников.
Задрожав, Кагемендра поглядел на гаснущий огонь. Тепла почти не было. Трауту лучше бы поспешить с дровами.
ДЕВЯТНАДЦАТЬ
— Воздаяние, — произнес Вета Урусандер, — кажется весьма простой идеей. Исправить прошлые ошибки, пусть поколения разделяют учиненную несправедливость. Даже если вопрос личной вины уже не актуален, следует решить судьбу добычи преступника.
Ренарр переместила взгляд от приемного отца у окна к юной Шелтате Лор. Вот уж кто умеет превращать в триумф факт совершеннолетия. Длинные ноги на диване, плечи чуть повернуты с кошачьей грацией — она будто поджидает скульптора с резцом, дабы тот опытными руками передал все прелести модели. «Искусство», сказал как-то Галлан, «есть сладкий язык одержимости». Ренарр решила, что начинает понимать заявление поэта, посмотрев на свою не столь уж невинную подопечную ленивым глазом художника.
А Урусандер разглагольствовал: — Концепция может казаться простой, пока тщательное размышление не выявит множество осложнений. Как измерить ценность добычи, если причины и следствия наслаиваются, словно полосы каменеющих морских отложений? Поднимите первый повод, словно копье — годы увидят его обращенным в обломок, железо станет прахом, древко засыпано будет горами мусора. Можно ли доказать, что выигрыш превзошел многочисленные потери? Невинность ценнее опыта? Свобода важнее необходимости? Привилегия или жадность? Власть или дерзание? Измерить их количеством денег или взвесить как золото? Но как взвесить отчаяние и проигрыш? Беспомощность и бессилие?
Прищипнув пальчиками какой-то волосок или нитку, Шелтата вздохнула: — Боги мои! Милорд, вы ведь понимаете, что воздаяние имеет тысячу значений, десять тысяч — даже бесконечное число. — Полная рука взяла бокал вина и поднесла к губам. Небрежный глоток. — Что, если жертва равнодушна к злату? Презирает деньги? Отрицатели из леса могут лишь оплакивать потерю деревьев или гибель любимых. Сколько телег с награбленным добром их ублажат? Сколько посаженных деревьев или восстановленных хижин? Сколько нужно поставить памятников погибшим? Воздаяние, — сказала она, снова отпив вина, — может жить в настоящем и обещать праведное будущее, но корни его в презренном прошлом. Сам мир игнорирует уроки, порождая род за родом. Но в конце, милорд, единственным воздаянием будет возвращение к дикости, которую цивилизация уничтожила и поработила. Воздаяния не обрести компенсациями, признанием вины и сомнительными сделками. Оно обретается в тишине исцеления, а тишина наступает, когда сгинут преступники и их род, сама их цивилизация уйдет.
Урусандер обернулся, в глазах горел почти восторг. — Разумный аргумент, Шелтата Лор. Я обдумаю твои слова. — Он поглядел на Ренарр. — Она твоя ученица? В тебе поистине много талантов, Ренарр: пробудила такой живой ум.
Шелтата фыркнула. — Живой ум, милорд, был выкован в забвении и небрежении задолго до нашей встречи с Ренарр. Не так ли бывает всегда? Изоляция оттачивает внутренний голос, безмолвный диалог с самой собой, хотя в каждом из нас есть много личностей. Иные уродливее прочих.
В голосе Шелтаты таился вызов.
— Не вижу в тебе ничего уродливого, — сказал Урусандер спокойно.
— Юность позволяет душе маскироваться, милорд. Но этого хватает ненадолго. Сейчас, сир, вы очарованы тем, что видите. Но что, если во мне таится порочный и злобный демон? Тварь в шрамах, помнящая каждую рану?
— Тогда, наверное, — отвернулся к окну Урусандер, — стоит пригласить тебя в нашу компанию.
Ренарр со вздохом завозилась в кресле. — Твои солдаты не требуют воздаяния, отец. Их потери не вернешь. Нет, они хотят богатства и земель. Хотят разграбить имения знати. Хотят титулов. Погляди же: желания их ничтожны, но они стали белоснежными, любое неуклюжее побуждение благословлено. Удивляться ли, что они наглеют?
— Я ежедневно ублажаю их желания, Ренарр. Если бы я не принял бремя, нашелся бы кто-то другой.
— Хунн Раал, — подала голос Шелтата и налила вина в кубок. — Вот это урод так урод.
— Легион готовится к походу, — сказал Урусандер, всматриваясь во что-то за окном. — Отсутствие Халлида Беханна больше не будет нас задерживать.
Ренарр всмотрелась в отчима и ответила: — Не по твоему приказу? Не в ответ на твою волю? Тебя так и будут тянуть, ты увлечешься потоком самолюбивого негодования?
— Ты советуешь отвергнуть желания солдат?
— Я ничего не советую, — отозвалась она.
— Да, — мурлыкнула Шелтата Лор, — она слишком умна для этого.
— Рано утром, — произнес Урусандер, — я пошел проверить дозоры. Охрана лагеря стояла неподвижно, вся белая. Словно вырезана из мрамора. А я здесь — скульптор, создатель армии каменных воинов. Три тысячи каменных сердец стучат, три тысячи грудных клеток вздымаются. И я дрожу — как всегда, когда пришло время отдать приказ выступать, искать битв, видеть, как сломают мои создания. — Он поднял руку и оперся о свинцовый переплет. — Ужасная истина. Сколь бы не воображал я армию столь совершенную, что ей не нужно вынимать клинки, нести смерть и гибнуть, я понимаю истину. Все и каждый солдат был иссечен, мягкая плоть срублена и заменена на нечто иное. Остался лишь камень, холодный и жесткий. Намерения и чувства — ничто. Они существуют лишь ради приказа уничтожать.
