- Ну же, племянник, - шелестя своими одеждами, протянул Великий Старейшина, поманив парня за собой. – Нам с тобой нужно поговорить.

- А как же школа?

- Ну, школа – это дело отнюдь не первой необходимости! Цель её – развлечь тех, у кого нет пока достаточно сил, пока они не вырастут достаточно, чтобы трудиться на благо протектората. Люди твоего возраста и уровня – наставники, удивительно, вне границ моего понимания, как ты мог от этого отказаться! В любом случае, тебя будет не хватать…

И вправду. Будет не хватать. Энтен каждый день сидел сзади в классе, тихо работал и очень редко задавал вопросы. Особенно сейчас, когда единственный человек, что считал его хорошим или хотя бы не убеждал в обратном, присоединился к Сёстрам Звёзд. Её звали Эсин, и хотя Энтен никогда не сказал ей больше трёх слов подряд, он с каждым днём всё больше и больше надеялся, что она передумает и вернётся.

Прошёл уже год. Никто не оставляет Сестёр Звёзд. Никогда. Но, тем не менее, Энтен продолжал ждать и надеяться.

Он трусцой последовал за своим дядей.

Остальные Старейшины ещё не прибыли в зал Совета – вероятно, их не будет до полудня или даже до позднего вечера, - и Герланд приказал Энтену сесть.

Великий Старейшина долго смотрел на него, и Энтен не мог прочесть ни одной его мысли. Сумасшествие? Ребёнок, оставленный в лесу, этот плач, что бил набатом им в спину? Кричащая мать? Как же она сражалась! И как же они немо и тихо уходили…

Это воспоминание каждый день пронзало Энтена, покрывая его душу ранами.

- Племянник, - наконец-то важно промолвил Старейшина. Он сложил руки пирамидкой, поднёс их к своим губам. Глубоко вдохнул воздух, и Энтен внезапно осознал, что лицо его дяди было поразительно бледным. – Вот, подходит очередной День Жертвоприношения…

- Я знаю, дядя, - голос Энтена звучал очень тонко. – Пять дней. И… - он вздохнул. – Это никогда не ждёт…

- Тебя не было в прошлом году, ты не стоял рядом с остальными Старейшинами, потому что у тебя было что-то с ногой, верно?

Энтен вперил взгляд в землю.

- Да, дядя. И лихорадка.

- На следующий день она прекратилась?

- Слава Протекторату, - слабо промолвил он. – Свершилось чудо.

- А за год до этого, - продолжил Герланд, - у тебя случилась пневмония.

Энтен кивнул. Он знал, к чему всё это вело.

- А до этого в сарае случился пожар, верно? Славно, что никто не пострадал, и ты сам со всем справился. Сражался с огнём.

- Все остальные следовали по пути, - промолвил Энтен. – Никто такое не пропустит, так что я остался там один.

- В самом деле, - Великий Старейшина Герланд бросил на Энтена пристальный взгляд прищуренных глаз. – Молодой человек, - промолвил он, - сколько ты ещё думаешь так себя вести?!

Между ними застыла безмерная тишина.

Энтен вспомнил колечки чёрных локонов, обрамление ярких чёрных глаз. Вспомнил, как кричал ребёнок, оставленный один в лесу. Вспомнил, как тяжело стукнули двери башни, запирая за собой сумасшедшую мать – и содрогнулся.

- Дядя… - начал Энтен, но Герланд только отмахнулся от него.

- Послушай, племянник! Я был о тебе, куда лучшего мнения, предлагая подобное место. И сделал я это не из-за нескончаемых просьб и молитв моей дражайшей сестры, а от великой любви, что и была, что и есть у меня к тебе, сделал ради твоего драгоценного отца, почивай он в мире! Он очень хотел бы убедиться в том, что твой путь определён и обеспечен ещё до его смерти, и я не вправе отказать ему в подобном порыве. И то, что ты здесь, - на его лице проявились поразительно жёсткие черты, а после на миг лицо Герланда, привычно суровое, вдруг смягчилось, - было противоядием моей долгой глубокой печали. Я ценю это. Ты хороший мальчик, Энтен, и твой отец будет гордиться тобою.

Энтен облегчённо выдохнул, но лишь на мгновение – потому что Старейшина, махнув широкими полами своей мантии, резко поднялся на ноги.

- Но, - сказал он, и в маленькой комнате поразительно странно звучал его голос, - любовь моя к тебе достигает только до сего мгновения.

В голосе его звучал странный надлом. Глаза были широко распахнуты – и в них даже таились где-то в глубине слёзы. Беспокоился ли о нём его дядя? Нет. Разумеется, нет.

- Молодой человек, - продолжил дядя. – Это просто не может продолжаться. Остальные Старейшины шепчутся. Они, - он выдержал паузу, и голос зазвучал особенно сдавленно, а щёки раскраснелись, - они совсем не рады. Моя защита велика, но, мой милый мальчик, она отнюдь не безгранична.

Зачем его защищать? Энтен всё задавался этим вопросом, всматриваясь в напряжённое лицо своего дяди.

Великий Старейшина закрыл глаза и попытался унять рваное дыхание. Он жестом приказал племяннику встать, и его лицо вновь стало властным и самоуверенным.

- Ну что же, мой мальчик, пришло время возвращаться в школу. Мы будем ждать тебя, равно как и всегда, во второй половине дня, и мне хочется верить, что хотя бы одного человека ты сегодня заставишь пред собою пресмыкаться. Это отмело бы подозрения большинства Старейшин. Обещай мне, Энтен, что ты будешь стараться. Пожалуйста.

Энтен двинулся к двери, Великий Старейшина скользил за его спиной. Пожилой мужчина вскинул руку, возложил её мальчику на плечо – словно позволяя ему воспарить на мгновение, дать подумать, что он может считать его чем-то лучшим – а потом позволить рухнуть вниз со всей силой притяжения, на которую он только способен, этот мир.

- Я постараюсь, дядя, - промолвил Энтен, выходя за дверь. – Обещаю, я постараюсь.

- Думай о том, что ты делаешь, - шёпотом отозвался Великий Старейшина.

Пять дней спустя, когда Жертвоприношение прошло по городу, рванувшись к проклятому дому, Энтен был дома, страдал от боли в животе и вырывал свой обед. Или сказал так. Остальные Старейшины всю процессию ворчали. Ворчали, когда забирали ребёнка у податливых родителей, ворчали, спеша к платановой роще.

- У мальчишки будут дела, - бормотали они, и каждый точно знал, что это означало.

"О, Энтен, мой мальчик, мой милый мальчик! – думал Герланд, пока они шагали, и беспокойство сковывало его сердце, сжимало и сдавливало со всей силой. – Бедное, глупое дитя, что же ты наделал?!"

Глава 7. В которой волшебное дитя приносит в два раза больше бед

Когда Луне исполнилось пять, пять раз в ней удвоились чары, но оставались в ней, влились в её кости, в мышцы и в кровь. В самом деле, каждую клеточку её наполнила сила. Инертная, неиспользованная, но всё же невероятно могучая.

- Так больше не может продолжаться, - вздыхал Глерк, - чем больше в ней копится магии, тем больше выльется потом! – он корчил девочке рожи, вопреки своим словам, и Луна хохотала, словно сумасшедшая. – О, помяни мои слова! – он тщетно пытался быть серьёзным.

- О, ты не знаешь, - покачала головой Ксан. – Может быть, она никогда не вырвется на свободу, и плохо никогда не станет.

Вопреки её неустанной работе по поиску дома брошенным детям, Ксан испытывала глубокое отвращение к сложным вещам. И к печальным вещам. И к неприятным вещам. Она пыталась о подобном не думать, если, конечно, не могла это остановить. Она сидела с девочкой, пускала милые пузыри, красные и зелёные, творила волшебство, и цвета крутились на их поверхности. Девочка ловила их, каждый пузырёк рано или поздно касался её пальцев и рассыпался цветочными лепестками, или бабочками, или листьями деревьев. Она даже сотворила особенно большой пузырь, в котором крутились травинки.

- В мире столько красоты, Глерк! – вздыхала Ксан, - как можно думать о чём-то другом?

Глерк только покачал головой.

- И сколько это будет длиться, Ксан? – спросил он, но ведьма отказалась отвечать.

А потом он держал девочку на руках, напел ей колыбельную. Он чувствовал вес магии на себе, он чувствовал пульс и волны магии, что бились в ребёнке, не находя верный путь к берегу.

Ведьма говорила, что ему просто померещилось.