- Здравствуй, Энтен, - мягко промолвила Эсин. – Сколько лет, сколько зим…

Энтен почувствовал, как выскальзывает из-под его ног земля.

Эсин повернулась к сестре Игнатии.

- Мы были знакомы, когда учились в школе.

- Мы никогда не разговаривали, - хриплым шепотом, вперив взгляд в землю, выдохнул Энтен. Шрамы его пылали. – Ни с одной девушкой…

Её глаза сверкали, на губах застыла яркая улыбка.

- Разве? Я помню нечто другое, - она смотрела на него. На его шрамы. Прямо на его лицо. И не отвернулась. Не содрогнулась. Даже его мать содрогалась. Его собственная мать!

- Ну, по правде, - ответил он, - я никогда не разговаривал с девушками. До этой поры – никогда. Моя мать может многое об этом поведать.

Эсин рассмеялась, и Энтену показалось, что он вот-вот потеряет сознание.

- Поможешь ли ты нашему маленькому разочарованию донести её вещи? Её братья заболели, её родители мертвы. А мне бы хотелось, чтобы все доказательства этого фиаско пропали отсюда как можно скорее.

Если что-то из всего этого и беспокоило Эсин, она не подала вид.

- Спасибо за всё, сестра, - сказала она так сладко, и голос её лился, словно мёд. – Я никогда не получила бы больше, если б не прошла сквозь эту дверь.

- И никогда не получила бы меньше, если б не покинула её, - зло отозвалась сестра Игнатия. – О, молодёжь! – она вскинула руки. – Если она не может сама этого сделать, может, ты ей поможешь? – она повернулась к Энтену. – Верно? Девушке не хватает благопристойности даже на то, чтобы отразить малейшую долю печали о собственном решении, - глаза главной сестры потемнели, словно она проголодалась по человеческой силе. Она прищурилась, нахмурилась, и мрак исчез – может, Энтен его просто придумал. – Я не выдержу ни секунды её общества!

- Разумеется, сестра, - сглотнул Энтен. Казалось, во рту царил песок. Он отчаянно старался взять себя в руки. – Всегда к вашим услугам. Всегда.

Сестра Игнатия повернулась к нему спиной и зашагала прочь, бормоча себе что-то под нос.

- Хотела б я посмотреть на это, если б не ты… - пробормотала Эсин. Энтен повернулся, и она подарила ему широкую улыбку. – Спасибо, что помогаешь. Ты всегда был самым добрым из всех, кого я только знала. Ох, пойдём, давай уберёмся отсюда как можно скорее! Столько лет прошло, а я всё ещё дрожу при виде сестёр!

Она вложила свою ладонь в руку Энтена и повела его в сарай посреди сада. Пальцы её оказались мозолистыми, руки – сильными, и Энтен чувствовал какой-то странный трепет, дрожь в груди, и сердце билось всё сильнее и сильнее, словно крылья птицы, вырвавшейся из клетки и полетевшей к безграничному небу.

Глава 16. В которой слишком много бумаги.

Сумасшедшая в башне не могла вспомнить собственное имя.

Она вообще не могла вспомнить имена.

В любом случае, а что такое имя? Нельзя к нему прикоснуться. Нельзя вдохнуть его запах. Нельзя уложить его спать. Не нашептать ему свою любовь, ни первый раз, ни когда-либо ещё. Когда-то имена казались чем-то заветным, выше прочего, но теперь имя улетело птицей. И она не могла уговорить свою святыню вернуться.

Столько вещей улетело! Имена. Воспоминания. Её знание о себе самой. Однажды – она знала, - она была умна. Способная. Видная. Любила и любила. Однажды, когда её ноги ступали по земле, её мысли были разложены на полочках сознания, одна за другой, одна за другой… Но теперь её ноги вот уж сколько лет не касались земли, а шкафы в голове разметала на мелкие деревяшки буря. Может быть, навсегда.

Она помнила только касание бумаги. О, как она голодала по бумаге! По ночам ей снилась эта сухая гладкость собственных подушечек пальцев, болезненные укусы острых, тонких краёв. Она каждый раз мечтала, представляла в снах себе, как чернильные пятна смысловыми узорами расползаются по белому. Она видела в снах перед собою бумажных птиц и бумажное небо. Она представляла себе, как прекрасная, сделанная из бумаги луна сияла ярко над бумажными городами, над бумажными огромными, безграничными лесами, как освещала силуэты бумажных людей. Бумажный мир! Вселенная, сотканная до конца из одной только бумаги! Она мечтала об этом – каждый день и каждый час.

Она не только мечтала об этом, она и трудилась, не покладая рук. Каждый день Сестра Звёзд заходила в комнату, убирала нарисованные карты, отбирала слова, которые она написала, не потрудившись их прочитать. Они жгли, они ругали, они наблюдали. Вот только каждый раз она видела новый лист бумаги, новое перо, новую баночку чернил. У неё было всё, что нужно.

Карта. Она рисовала карту, и это было ясно, как день. Она здесь – писала она. Она здесь, она здесь, она здесь.

- Кто здесь? – раз за разом спрашивал юноша. Его лицо было таким молодым, таким красивым, ясным… А потом красным, разгневанным, кровоточащим. А после, когда порезы от бумажных птиц зажили, когда шрамы приобрели чернильный оттенок, когда стали розовыми, белыми… Они сотворили карту. Сумасшедшая спрашивала – видит ли он? Поймёт ли он, что всё это значит? Может ли кто-нибудь вообще это понять, или способна только она одна? Ведь она не могла говорить. Ей хотелось схватить перо и выводить на его лице "она здесь", там, где скула переходит в ухо. Ей хотелось заставить его понять.

Кто здесь? Она чувствовала его заинтересованный взгляд, когда он поднимал с земли взгляд на её башню.

Ей хотелось закричать – а разве ты не видишь? Но она этого не сделала. Все слова смешались. Она не знала, был ли смысл у того, что срывалось с её губ.

Она каждый день выпускала из окна стайку прекрасных бумажных птиц. Иногда их было больше десяти. И каждая таила в своём сердце карту.

В самом-самом сердце.

Она здесь, она здесь, она здесь – сокол, зимородок, лебедь несли это в себе.

Её птицы далеко не летели. Не с самого начала. Она видела из окна, как нагибались люди, поднимали их с земли. Она видела, как те смотрели на башню. Наблюдала, как они коротко качали головами. Слышала вздохи, бедняжка, бедняжка – и они так крепко обнимали своих близких, словно безумие было заразным. А может, они в самом деле совершенно правы? Может быть, это и вправду так? А вдруг?

Никто не смотрел на слова на карте. Они сминали бумагу, может быть, чтобы выбросить, может быть, чтобы переделать. Сумасшедшая их винить в этом не могла. Бумага дорога. Для большинства дорога. Ведь она получала её так легко. Она просто пробралась через пробелы этого мира и вытаскивала лист за листом. Каждый лист – птица. Каждый лист – в небо.

Она сидела на полу своей клетки. Пальцы сами по себе находили бумагу. Пальцы сами по себе находили перо и чернила. Она не спрашивала, как это получилось. Она просто рисовала карту. Иногда она чертила её, так и не проснувшись. Приближался этот юноша. Она чувствовала, она слышала его шаги. Скоро он остановится и посмотрит вверх – и вопрос навеки застынет в его сердце. Она видела, как юность превращалась в ремесло, видела, как в нём загоралась любовь. Но она не в силах погасить вопрос.

Она сложила бумагу в виде сокола. Позволила ему отдохнуть на её широко раскрытой ладони. Видела, как он подрагивал – и запустила в небо.

Она смотрела в окно. Бумажная птица была странной. Она летала слишком быстро, она не была сложена должным образом. Бедняжка не выживет… Она приземлилась на землю – так сильно ударилась о землю у ног того самого юноши со шрамами на лице. Он замер. Наступил ногой на тонкую птичью шею. Сострадание или месть? Одно и тоже, впрочем.

Сумасшедшая прижала руку к губам – прикосновение пальцев будто свет, прикосновение пальцев будто бумага. Она пыталась рассмотреть его лицо, но оно вновь спряталось в далёкой тени. Разве это имело значение? Она знала его лицо лучше собственного. Она могла провести по кривизне его шрама в темноте. Она видела, как он замер, как поднял птицу, как смотрел на её рисунки. Она смотрела, когда он поднял голову, посмотрел на башню. Потом на небо. На землю. На лес. На карту.