Наумов рассказал, что Инна хватала материал налету. Она вообще очень способная, отличная память, умеет слушать человека. Сразу стало понятно, что ей не хватает общения. Этот пробел заполняли книга, учеба. Дробыш в то время запретил Инне ходить в школу. Конечно, он не стремился дать падчерице прекрасное образование, нет. Он хотел изолировать ее от внешнего мира, оградить от контактов со сверстниками.

Девочка оказалась довольно замкнутой. Голос у нее был тихий и какой-то грустный, будто она знала, что дальнейшая жизнь не будет счастливой.

Постепенно, раз от разу Инна стала больше говорить, задавать какие-то вопросы и даже улыбаться. Оказалось, что она увлекается рисованием, старается писать акварелью. Но пока плохо получается, маслом вышло бы лучше. Но учительница рисования, которая занималась с Инной по субботам, не разрешала пользоваться масляными красками. Пока следует сосредоточиться на карандашных рисунках и акварелях, – так она говорила.

Однажды Наумов увидел на лице Инны синяк, потом кровоподтек на скуле. В другой раз синяки на предплечьях. Это были пальцы, сдавившие руку и отпечатавшиеся на коже. Позже он не раз видел девочку заплаканной, с опухшими глазами. Наумову делал вид, что ничего не замечает, ему было тяжело и стыдно смотреть на это, но он хорошо понимал, что сделать ничего не может. Если он хочет помочь девочке, то надо точно знать, как именно помочь. Обратиться в полицию, прокуратуру, органы опеки… Наумов пригласил в ресторан своего школьного приятеля, заместителем начальника одного из отделений полиции Москвы, чтобы посоветоваться. Знакомый коротко и ясно объяснил, что к чему.

Наумов может придти в Главное управление внутренних дел Москвы с заявлением. Так и так, некто Дробыш истязает свою падчерицу. Но это заявление не зарегистрируют, так как бумага не подкреплена никакими доказательствами. А в городе столько людей подвергается домашнему насилию, что не хватит тюрем пересажать виновных.

– Я в органах одиннадцать лет, – сказал полицейский. – Но не помню случая, когда посадили отца или отчима за избиение ребенка.

– Но что-то надо делать, – сказал Наумов.

– Если что-то хочется сделать, сделай вид, что ничего не происходит, – был ответ.

Однажды Наумов зимой приехал в квартиру на Ленинском проспекте. Какой-то мордоворот встретил учителя в дверях, куда-то повел бесконечным коридором. И, показав на стул, стоявший в темном коридоре, велел ждать. За стеной играла музыка, слышались голоса, какой-то скрип. Наумову казалось, что сквозь эти звуки он слышит стоны Инны, ее голос, ее плач. Потом послышался звон битого стекла, все звуки пропали.

И в наступившей тишине стало слышно, как Дробыш кого-то кроет матом. Послышался крик, то ли детский, то ли женский. И снова из динамиков ударила музыка. Учитель ждал долго, но, кажется, про него забыли.

Наконец из ближней комнаты вышел Дробыш. Он был пьян. Из одежды на нем были только шелковые желтые трусы. Он остановился, посмотрел на учителя, поднявшегося со стула.

– А, это ты. Как там точные науки?

– Я преподаю английский, – ответил Наумов.

– Виноват, запамятовал, – усмехнулся Дробыш. – Вот что… Сегодня уроков не будет. Мой человек тебе заплатит. Все. Свободен.

Именно в тот день в душу Наумова вошла та мерзкая догадка, которая потом долго не давала покоя. И, в конце концов, оказалась правдой. Позже Наумов не раз видел Дробыша, расхаживающего в одних трусах по своему дворцу. Он не стеснялся ни слуг, ни учителей падчерицы, ни самой Инны. Как-то после окончания урока Наумов напрямик спросил Инну:

– Чем тебе помочь?

– Хочу убежать отсюда, – ответила она. – Но пока не знаю как.

Наумов замолчал и снова сунул руки в карманы, будто что-то искал. Радченко барабанил пальцами по баранке и хмурился.

– Она мне передала фотографии, – сказал Наумов. – Порнографические фотографии. Фото сделал Дробыш своим мобильным телефоном, распечатал на принтере и бросил на столе. Инна незаметно украла несколько фотографий. На большинстве карточек ее лицо закрыто длинными спутанными волосами. Но узнать Инну можно. Я посмотрел эти снимки… И моя душа словно почернела. Такие дела…

– Полчаса кончились, – сказал Радченко. – Вы знаете, что вас ищет не только полиция. Но и люди Дробыша?

– Я принял меры предосторожности.

– Вы смутно представляете себе силы и возможности этого человека, – сказал Радченко. – Вас найдут не сегодня, так завтра. О том, что произойдет дальше, я могу только догадываться.

– Я рассчитываю на вас, – сказал Наумов. – Мы с Инной за два этих года стали почти друзьями. Я единственный человек, на которого она может в полной мере положиться. Сейчас мы подобрались к главному вопросу. Прошу вас стать адвокатом Инны. Я не самый бедный человек. У меня две хорошие квартиры в Москве. Одну квартиру, что досталась от матери, я заложил. И получил приличные деньги. Готов заплатить вперед наличными. По самым высоким расценкам.

– Я работаю на адвокатскую контору с громким именем. И с высокой репутацией. Мой шеф никогда, ни при каких обстоятельствах, не разрешит мне взять ваше дело. Поэтому ничем не могу помочь. В Москве много хороших адвокатов. Хотя… И они вряд ли помогут.

– Но послушайте… Неужели мы все превратились в таких сволочей? Стали такими скотами, что чужая беда нас даже краем не касается… Неужели ничего святого кроме денег в этом мире уже не осталось? И у нас остался единственный принцип: все на продажу. Совесть, честь, правда…

Радченко вытащил визитную карточку и вложил ее в ладонь Наумова.

– К сожалению, нет времени на патетику. Обещаю, что от меня о нашей встрече никто не узнает. Вам советую немедленно посадить девочку в такси и отправить ее к отчиму. Или в ближайшее отделение полиции. Тогда, возможно, у вас будет шанс спасти жизнь. Тогда в частном порядке я готов похлопотать…

– Не стоит себя утруждать. Черт… Я зря потерял время. Слушайте, я вам вот что скажу: вы человек, который вспоминает о человеческой совести, когда это выгодно. Но… По-правде говоря, у тебя совести никогда и не было. Твое призвание – защищать жирных ублюдков вроде Дробыша.

– Полегче, ты…

Наумов даже договорить не смог, от злости у него перехватило дыхание. Он выскочил из машины, хлопнул дверцей и быстро зашагал к своему «Форду». Радченко проводил его взглядом. На душе было тяжело и тоскливо.

Створки ворот открылись, Девяткин проехал вдоль аллеи, свернул к большому дому, построенному в стиле русской дворянской усадьбы середины девятнадцатого века. Зеленовато-серого цвета стены, высокие колонны с ионическими капителями наверху и фризами по периметру всего фасада. Во фризах вытесаны в камне эмблемы королевских домов Европы.

Девяткин вылез из машины, поднялся по белым мраморным ступеням на открытую веранду, где летним вечером смогли бы провести время, не мешая друг другу, полсотни гостей. Из двери выскользнул человек, попросил у гостя ключи от машины. Следом появился второй слуга, одетый в темный сюртук, сшитый на старинный манер.

Прошли большой зал с полупрозрачным круглым куполом, венчавшим высоченный потолок. На стенах с полуколоннами и золотыми портиками, повесили картины русских мастеров в массивных рамах и французские гобелены ручной работы, тоже в рамах под стеклом.

Свернули в широкий коридор, который привел к двустворчатой двери розового дерева. Слуга потянул латунное кольцо, торчащее из раскрытой пасти льва, и пропал. Девяткин оказался в огромном кабинете. Как и в зале, окон не видно, свет падал откуда-то сверху. Туда, под потолок, уходили шкафы с книгами, до которых достанешь только с пожарной лестницы.

Изредка Девяткину приходилось бывать в домах очень богатых людей, но этот дом чем-то отличался от тех, что он видел раньше. Тут не было и капли человеческого уюта, семейной теплоты. Может быть, тому виной мраморные полы, высокие потолки, рассеянный холодный свет, льющийся сверху. И пронзительная тишина, когда хочется молчать, а если говорить, то шепотом.