– Все у него как-то грустновато, – заключил Петя, прочтя один из рассказов. – Как ты можешь его читать?

– Он рассеивает иллюзии, – ответила Верочка.

Наверное, благодаря рассеявшимся иллюзиям Верочка с сестрой не общалась. Когда-то Наталья открыто, при Пете, заявила, что Вера круглая дура, иначе как объяснить ее любовь к бесперспективному мужику, ведь за Верой ухаживал сам председатель сельсовета!

– Ну и что, что председатель, – хмыкнула Вера, – мне не должность нужна, а душа. – И она поцеловала Петю в щеку. При сестре.

И она была ему очень нужна, она стала для Пети самой большой наградой за всю нелегкую жизнь. Не формами покорила она его, не короткими волнистыми прядями, а доброй душой и глазами – они с такой нежностью смотрели на его изуродованное шрамами лицо. А потом ее руки с такой же нежностью гладили его седую голову и губы целовали шрамы. По ночам она спасала его от кошмаров – будила. Кошмары были разные: то приходил стрелок Степан и спрашивал, где его голова. Петя отвечал, что замотал ее в гимнастерку и отнес в морг санчасти. Снилась лоснящаяся рожа комиссара. Разлепив пухлые губы, он орал: «Ты меня на х… послал?! Меня! Полкового комиссара! Не видать тебе Звезды Героя, как своей ж…!» Звезду он так и не получил, хотя после войны сам Маресьев за него хлопотал. Снился Вася Сталин, совсем пацан, щуплый, стеснительный, улыбается и смотрит на Петю – даже во сне Петя чувствовал, как коленки дрожат: шутка ли, ему поручено научить летать сына самого отца народов! Снился последний бой над Будапештом. Разрушенный, дымящийся, грохочущий, он лежал под крылом истребителя шахматной доской – один квартал занят немцами, другой – союзниками. Подбили. Выпрыгивать с парашютом? Бесполезно – до земли не доберешься, разорвут в воздухе в клочья. В двадцать четыре года он принял решение погибнуть. Но судьба его решение отклонила – пылающий самолет чиркнул крылом по верхнему этажу дворца на берегу Дуная и, выпрямив фюзеляж, воткнулся в огромное окно.

Водитель вернулся в кабину автобуса.

– Ну что? – спросил один из пассажиров, дыша на руки, покрасневшие от холода.

– Сейчас посмотрим.

Мотор чихнул несколько раз и завелся.

– Все, больше чинить не буду! – сердито сказал водитель, выезжая на дорогу. – Если что, брошу этот тарантас посреди дороги и уволюсь к чертовой матери!

– Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса! – сказал тот же пассажир, и все дружно засмеялись.

Потеплело, всех разморило, дети уснули, и, когда автобус остановился на вокзале, выходить не хотелось.

Вот он и дома. Вокзал тот же, хотя его и вокзалом не назовешь – бревенчатая хата с дощатой верандой и скрипучими дверями. Рядом дом бытового обслуживания – Петя в нем стригся. Как давно это было! Страшно подумать – больше тридцати лет назад.

– Я хочу вокзал посмотреть. – Он смущенно улыбнулся.

– Давай зайдем. – Вера взяла чемодан.

– А что мы там будем делать? – спросил Юра.

– Ничего. Я посмотрю – и все.

Петя отнес к порогу багаж и толкнул дверь.

Дверь скрипела так же, как тридцать лет назад. Одно кассовое окошко, доска объявлений, лавки вдоль стен, а на лавках местные забулдыги в карты режутся. Увидели Гармашей – и давай насмехаться.

– Это внучка его или дочка? – толкают локтями друг друга и на Веру кивают. – Ишь какая краля, надо бы ее… – и дальше мат.

Петя приблизился к ним, а они даже не шевельнулись – не узнали его. Да и как можно было через столько лет в седом мужчине с лицом, изуродованном шрамами, разглядеть красавца Петю Гармаша? А он их всех узнал. Схватил за шиворот самого наглого, Сергея Синяка, – они еще в детстве недолюбливали друг друга – и сжал под мышкой его голову. Тот забился, захрипел, остальные замерли и онемели. Карты из рук Сергея посыпались на пол.

– Просите прощения у моей жены, – говорит Петя, не обращая внимания на голову. Синяк побагровел, глаза выпучил, уже губы синеют.

– Петенька, – запричитала Вера, – ты ж его задушишь!

– Одной сволотой меньше будет, – спокойно отвечает Петя, крепче сжимая локоть, и посматривает на компанию, а жертва уже не хрипит, руками не машет и ножками не сучит.

– Хлопцы! Да что же это?! Да он же его… – крикнул сидящий с краю и приподнялся на полусогнутых.

А Петя ему:

– Ты не хорохорься и шапку сними при даме.

– Петенька, отпусти его, Христом Богом молю! – просит Верочка.

Петя и бровью не повел. Крайний снова зад к лавке прилепил, шапку на стол и хмуро так:

– Звиняйте, дамочка!

Это понятно – Вера дамочка, она в кокетливой шляпке. Она умела носить шляпки.

– Встань и попроси как следует, – командует Петя ровным голосом.

– Да ты ж его… – мужик матюгнулся и сплюнул на пол.

– Я сказал – встать!

Мужик поднялся:

– Извините!

За ним другие:

– Простите… Извините…

Петя разжал руки, и Синяк упал на пол, со свистом втягивая воздух и рвя ворот дрожащими пальцами. Когда свист прекратился, ему тоже пришлось просить прощения – вот тогда Синяк узнал Гармаша. С того дня к Пете прилипла кличка «контуженый». А когда по селу разнеслась весть, что он инвалид второй группы из-за головы, его вообще перестали задирать.

Петя не планировал жить в родительском доме, стоявшем на берегу реки, – для четверых человек он мал. Отец умер во время немецкой оккупации, через полтора года после начала войны, мама еще год протянула. Была у него младшая сестренка, но она умерла совсем крохой, в голодном тридцать втором. Пока шел по улице – держался, а как свернул к речке, увидел ворота, так сердце прихватило. Но никому ничего не сказал, зубами заскрипел, налег плечом на калитку, вросшую в землю, – а за ней ни двора, ни сада, ни огорода, один бурьян выше человеческого роста. Над бурьяном возвышается крыша еще очень крепкой хаты. Селяне потешались над отцом, когда он клал на пол доски толщиной шесть сантиметров, – мол, все кладут четырехсантиметровые, а ты только древесину переводишь. Тот, кто потешался, уже пару раз перебирал свой пол. Оконные рамы без стекол, забиты досками, на двери амбарный замок, а крыльцо будто вчера поставили. Прибежала соседка, обнялись. Соседка расплакалась, ключи из кармана вынула. Зашли в дом, а там грязь, паутина и из каждой щелки лезут воспоминания. Вся мебель исчезла – ни кроватей, ни шкафов, ни стульев. А вот письменный стол, подарок отца к школе, стоит. Петя выдвинул ящик стола, а в нем его письма с фронта, фотографии.

– Сил нет, Петенька, сколько раз грабили! – запричитала соседка. – Уже и брать нечего, а все равно лезут, черти окаянные.

– Вишь, не все забрали, – Петя показал на фотографии.

– Так это ж не продашь, и спать на этом не ляжешь…

Петя забрал письма, фотографии и ушел. Этим же вечером их взяла на квартиру медсестра сельской больницы Марина Марковна Дворжецкая, попросту – Марковна. Еще до войны она приехала из Полтавы по распределению, вышла замуж, но война забрала мужа и не вернула. И всю ее семью, что осталась в Полтаве, тоже забрала – кто на фронте погиб, кого фашисты расстреляли, кого энкавэдэшники. После войны Марковна хотела вернуться домой, сунулась в родительскую квартиру – а там живет семья какого-то полковника. На Марковну фашистам тоже писали донос, мол, она полька, значит, враг, но так получилось, что она была единственной медсестрой во время оккупации, и немцам невыгодно было ее сразу убивать, а потом, в суматохе отступления, видимо, забыли о ней. Немцы ушли, и начались разборки. Ее пытались обвинить в пособничестве нацистам, потому как она их лечила, но командир партизанского отряда, живший в райцентре, заступился за нее – сказал, что это было партийное задание, что она лечила партизан теми лекарствами, что ей немцы давали, и благодаря ей многие выжили, он в том числе. После войны в поселок приезжали медсестры. Отбудут положенные три года и увольняются – молодой бабенке тут нечего ловить, а Марковна застряла надолго и никакой работы не боялась, даже санитаркой работала на полставки. А чего не работать? Больница через дорогу, силы есть, времени полно. Замуж она больше не вышла, детей не родила. Когда умер ее сосед, одинокий старик, остался пес Джек. Несколько дней Джек сидел на могиле хозяина, Марковна его подкармливала, но он ничего не ел и чах на глазах. А потом и вовсе перестал двигаться. Марковна забрала его в хату и стала делать какие-то полезные уколы. Все село над ней потешалось, когда она выносила пса во двор на одеяле.